Мысль 22.12.2008_001

Пройдёт время.

И это так же верно, как и то, что встаёт солнце, а лучи его обнимают землю своим теплом.

Останутся воспоминания.

Мысли о том, что было в те далёкие и прекрасные времена безбрежной молодости.

Лицом к лицу с настоящим.

И эти воспоминания лягут в основу того, чем ты будешь наслаждатся потом, спустя много лет.

@музыка: Ольга Орлова

@настроение: Восхитительное

---

Сиблинговая позиция (Часть 2)

"Где один из детей добивается успеха, другой, в особенности следующий по возрасту, может уступить;
там, где один проявляет слабость и недостатки, другой, напротив, может добиться успеха".

Рудольф Дрейкурс.

Единственный ребёнок.
Большая , чем у других детей, чувствительность к тем правилам, которые устанавливают его родители. Такие дети склонны мерить себя по взрослым стандартам. Имеют более традиционные установки, ставят перед собой далеко идущие цели и впоследствии может претендовать на лидирующие позиции.
Преимущества:
— Единственному ребёнку родители обычно могут дать больше материальных благ, чем нескольким детям;
— У родителей больше времени на ребёнка;
— Родители проявляют к ребёнку больше внимания;
— Ребёнку не грозят переживания из-за того, что его место любимчика занял другой ребёнок;
— Ребёнку никогда не придётся конкурировать с братьями и сёстрами;
— Ребёнок может находиться в центре внимания расширенной семьи - бабушек, дедушек, тётей, дядей и других.
Недостатки:
— Ребёнок может испытывать одиночесто;
— Ребёнок может стать эгоистом;
— Ребёнок может расти в условиях сверхопёки и запрета на ведение "нормальной", физически активной жизни, какую ведут большинство детей. Родители могут проявлять излишнее усердие, чтобы защитить своего единственного ребёнка от любого возможного физичесого ущерба;
— Родители часто соперничают друг с другом за любовь ребёнка, что может вызвать трения между ними и создать ситуацию, когда ребёнок "использует" одного родителя против другого;
— Ребёнок нередко сильно переживает из-за раздоров между родителями, и может ощущать свою ответственность за это;
— Ребёнок может жить в страхе, что если что-то случиться с родителями, он останется один во всём мире;
— У ребёнка могут появиться трудности в принятии решений, потому что все решения принимаются за него;
— У ребёнка могут возникнуть трудности в установлении взаимоотношений с одноклассниками, потому что у него мало опыта общения с другими детьми;
— Ребёнок может испытывать чувство социальной депривации из-за того, что у него нет ни брата, ни сестры.
Единственные дети могут быть консервативны, но могут быть и строптивы. Они либо полностью принимают все ценности родителей, либо восстают против них. В жизни они редко придерживаются середины.

Самый старший ребёнок.
Самые старшие дети обычно более честолюбивы и имеют более традиционные установки, по сравнению с родившимися вторыми или третьими. Одной из наиболее выделяющихс черт характера старшего ребёнка является его потребность быть первым всегда и во всём, чтобы ни в коем случае не уступить занимаемую им позицию. Самые старшие дети зачастую робки и сверхчувствительны. Многие из них близки со своими родителями. Многие из них серьёзны и ответственны, служа образцом для других братьев сестёр. Некоторые старшие дети обижаются из-за того, что на них возлагают дополнительные обязанности и из-за того, что их лишают материальных преимуществ, поскольку они должны делиться с младшими братьями и сёстрами.

Второй ребёнок.
Второй ребёнок обычно очень настроен на конкуренцию, на то, чтобы догнать, если не перегнать старшего брата или сестру. Он может восставать против доминирующего положения первенца. В большинстве случаев второй ребёнок - полная противоположность первому. Если первенец пассивен, то второй ребёнок обычно активен, а иногда и гиперактивен. Эти различия являются следствием конкуренции между детьми.

Средний ребёнок.
У него не только нет власти и привилегий самого старшего ребёнка, но его не балуют и не любят, как нового малыша. Многие дети становятся настолько обидчивы, что отбиваются от рук и превращаются в "семейную проблему". Они считают, что в семье для них не осталсь места. Мы часто видим, что средний ребёнок теряет свою зависимость от семьи и завязывает контакты с посторонними людьми,прежде всего со сверстниками. Он легко попадает под влияние этих людей и принимает их ценности. Такие дети особенно чувствительны к критике. Они воспринимают её как стремление руководить ими.

Самый младший ребёнок.
Такие дети могут попытаться завоевать любовь членов семьи, используя для этого всё своё обаяние и покорность, стараясь всем сделать приятное. Младших детей балуют и защищают все члены семьи. В зависимости от того, как семья реагирует на самого младшего ребёнка, он может прийти к заключению, что такое положение, при котором он остаётся слабым и зависимым, - удобная позиция, поскольку позволяет использовать в своих целях всех и каждого. Часто самые младшие дети верховодят в семье. Они устанавливают требования и диктуют их другим. Если их требования не удовлетворяются, они устраивают скандал. С другой стороны самые младшие дети не так зависят от своих родителей, когда хотят развлечься или составить с кем-то компанию. Самые младшие дети часто формируют тёплые, доверительные отношения со всей семьёй и особенно с одним из своих братьев (или одной из сестёр). Они так же легко вступаю в контакт с другими детьми в школе и по соседству. При этом самые младшие дети иногда испытывают приниженность своего положения относительно старших братьев и сестёр, ибо их не воспринимают серьёзно и к ним не прислушиваются.

Бернис Б. Грюнвальд, Гарольд В. Макаби.

---

Поколение большого пальца

С появлением телекоммуникационных технологий - взаимодействие с людьми по всему миру перестало быть проблемой. Общение стало куда более беспорядочным и многообразным. Однако вопрос об одиночестве не только остался открытым, но и обсуждается всем этим сетевым конгломератом. Прохожие идут мимо, уткнувшись в монитор своего телефона и набирая сообщение. В ресторанах люди сидят напротив друг друга и разговаривают по телефону. Это спасает от одиночества? Возможно пропасть между людьми стала значительно больше, чем была когда-либо. Общение упростилось, мы стали взаимодействовать с большим колличеством людей, но богатство, разнообразие и глубина чувств, эмоций бесследно исчезла. Не исключаю, что я идеализирую прошлое. Но даже, если и так, мы не должны идти путём упрощения в развитии человеческих взаимоотношений. Человек всегда занимался приспособленчеством. Подобное развитие ведёт к упрощению самого человека, потому что только в таком состоянии есть возможность получать удовольствие от множественных поверхностных отношений и довольствоваться этим.

---

Глоток темноты

-----------------------------------------------
Robert. F. Young. A Drink of Darkness (1962).
Перевод О.Колесникова.
-----------------------------------------------

Ты катишься вниз, по Улице Дураков, - так обычно говорила Лаура, когда
он напивался, и всегда оказывалась права. И хотя он знал, что она права,
знание это не имело никакого значения; он только посмеивался над ее страхами
и продолжал катиться вниз, пока, наконец, не споткнулся и не упал. Затем,
очень долгое время, держался от всего этого в стороне, и если бы продержался
так достаточно долго, то с ним было бы все в порядке; но однажды ночью он
снова начал катиться вниз... и встретил девушку. Это было неизбежно, потому
что на Улице Дураков женщины должны встречаться так же часто, как и вино.
С тех пор он скатывался много раз в самых разных городах, и теперь вот
тоже брел по ней, как и прежде, но совсем в другом городе. Улица Дураков
никогда не менялась, вне зависимости от того, куда вас забрасывало, и эта
ничем не отличалась от других. Все те же логотипы, во всю ширину ничем более
не украшенных окон рекламировавшие марки пива; и такая же реклама вина на
прозрачных дверях заведений; та же самая полицейская камера для пьяниц,
дожидающаяся вас, когда, наконец, заплетающиеся шаги окончательно перестанут
держать вас. И если небо было темнее, чем обычно, то это только лишь из-за
дождя, начавшегося сегодня рано утром и не перестававшего до сих пор.
Крис зашел в очередной бар, выложил последнюю четверть доллара и
заказал вина. В первый момент он не заметил мужчину, вошедшего на минуту
позже и ставшего за ним. Крис чувствовал в себе какую-то яростную саднящую
боль, даже ему самому не известную ранее, и вино, которое он выпил перед
этим, только усилило ее. Почти со страстью он осушил стакан, который бармен
наполнил и поставил перед ним, и повернулся, с явной неохотой, чтобы уйти. И
тут увидел этого человека.
Человек был огромен, так огромен, что казался выше, чем был на самом
деле. Его лицо, с тонкими чертами, было бледным, а темные глаза, казалось,
были наполнены невообразимой болью. Волосы его были бурого цвета и явно
нуждались в стрижке. В нем было странное сходство с изваянием, непонятное
ощущение неподвижности. Капли дождя переливались радугой, словно мелкие
бриллианты, на его сером военного покроя пальто, время от времени падали с
его черной шляпы.
- Добрый вечер, - сказал он. - Могу ли я угостить вас?
Какой-то мучительный миг Крис смотрел на себя чужими глазами, увидел
свое худое впечатлительное лицо с замысловатой сетью порванных капилляров;
седые слипшиеся от дождя волосы; рваное вымоченное дождем пальто;
потрескавшиеся промокшие ботинки... и эта картина оказалась столь живой и
яркой, что ввергла его в шок, приведший к потере дара речи. Но лишь на
короткий миг; затем саднящая боль вновь вступила в свои права.
- Действительно, я бы выпил еще, - сказал он и слегка стукнул стаканом
о стойку бара.
- Но не здесь, - сказал гигант. - Идем со мной.
И Крис последовал за ним под дождь, саднящая боль в нем теперь
свирепствовала вовсю, будто с него живого сдирали кожу. Он шел покачиваясь,
и гигант взял его за руку. - Здесь совсем недалеко, - сказал он. - Вот в
этот переулок... а теперь вниз вот по этой лестнице.
Это была длинная мрачная комната, сырая и тускло освещенная. Бармен, с
мрачным невыразительным лицом, словно статуя стоял за стойкой пустого бара.
Когда они вошли, он поставил на стойку два стакана и наполнил их из покрытой
пылью бутылки.
- Сколько? - спросил гигант.
- Тридцать, - ответил ему бармен.
Высокий отсчитал деньги.
- Я мог бы и не спрашивать, - заметил он. - Это всегда было тридцать,
куда бы я ни заходил. Тридцать того, или тридцать этого; тридцать дней или
тридцать месяцев, или тридцать тысяч лет. - Он поднял свой стакан и поднес к
губам
Крис последовал его примеру, а резкая боль внутри него уже перешла в
истошный крик. Стакан был таким холодным, что у него немели кончики пальцев,
а его содержимое имело странный темный, непроглядный как ночь, оттенок. Но
он так ничего и не понял, пока не наклонил стакан и не проглотил
сгустившуюся в нем темноту; а затем из какого-то забытого уголка его памяти
выплыло четверостишие, которое многие годы хранилось там, и он неожиданно
понял, кто был этот огромный человек.

Когда, наконец, Покровитель Глотка Темноты,
Найдет вас на круче над гладью реки,
И, чашу предложит, беспечную душу маня,
К губам, чтобы залпом ее осушить - ему не противьтесь.

Но к тому моменту холодная волна пронеслась через него, и темнота стала
полной.
Умер! Слово напоминало резкое и отвратительное эхо, несшееся словно
пушечное ядро по кривому коридору его сознания. Он вновь и вновь слышал
его... умер... умер... умер... пока наконец не понял, что источником его был
он сам, и что глаза его крепко закрыты. Открыв их, он увидел широкую
освещенную звездами равнину и поблескивающую вдалеке гору. Он снова закрыл
их, еще сильнее, чем прежде.
- Открой же глаза, - сказал гигант. - Нам предстоит дальний путь.
И Крис с неохотой подчинился. Огромный человек стоял в нескольких футах
от него, с жадностью взирая на сверкающую вершину.
- Где мы? - спросил Крис. - Ради Бога, где мы!
Но гигант будто не слышал вопрос.
- Следуй за мной, - сказал он и направился к вершине.
В оцепененьи, Крис последовал за ним. Он осознавал окружавший его
холод, но не мог ни чувствовать его, ни даже видеть своего дыхания. Дрожь
мучила его. Разумеется, он не мог видеть своего дыханья - у него просто не
было дыханья, чтобы видеть его. Как и у шагавшего впереди гиганта.
Равнина расплывалась и прояснялась, становясь то игровой площадкой, то
озером, то окопом, то, наконец, летней улицей. С удивлением, он узнавал
каждое место. Игровая площадка была той самой, где он играл еще ребенком.
Озеро напоминало то, где он рыбачил, когда повзрослел. Окоп - тот самый, где
он истекал кровью и едва не погиб. А летняя улица напомнила ту, по которой
он ехал на свою первую после войны работу. Он возвращался в каждое место:
играл, рыбачил, плавал, умирал, ехал. И каждый раз это было так, будто он
вновь переживал каждый из этих моментов.
Неужели такое возможно - умерев, управлять временем и оживить прошлое?
Он должен попытаться. Прошлое было гораздо лучше настоящего. Но в какой
все-таки момент ему хотелось бы вернуть? Ну, разумеется, в самый дорогой ему
из всех... в тот момент, когда он встретил Лауру.
Лаура, подумал он, с трудом возвращаясь назад сквозь часы, месяцы и
годы.
- Лаура! - выкрикнул он в холодные освещенные лишь звездами просторы
ночи.
И равнина стала улицей, залитой солнечным светом.
Он и Минелли в этот полдень наконец-таки освободились от дежурства и
отправились к водопаду в двенадцатичасовое увольнение. Стоял золотистый
октябрь в самом начале войны, и они только что закончили начальную
подготовку. Совсем недавно каждый из них стал капралом, и у них перед
глазами все еще стояли их нашивки, которые они носили на рукавах.
В переполненном баре в одной из кабин сидели две девушки, потягивая
имбирное пиво. Минелли ринулся в наступление, не сводя глаз с высокой
брюнетки. Крис держался в арьергарде. Ему понравилась темноволосая девушка,
но вот круглолицая блондинка, что вместе с ней, была просто не в его вкусе,
и он надеялся, что Минелли либо уступит ему, либо вернется к бару и закончит
свое пиво, после чего они смогут уйти.
Но Минелли не сделал ничего подобного. Он разговорился с высокой
девушкой, и уже вскоре сумел втиснуть свою коренастую фигуру на скамейку
рядом с ней. Делать было нечего, и когда Минелли поманил его, Крис
присоединился к ним. Круглолицую девушку звали Патриция, а высокую Лаура.
Они отправились на прогулку, все вчетвером. Некоторое время они
провели, наблюдая водопад, а затем посетили Остров Козерога. Лаура была на
несколько дюймов выше, чем Минелли, а худоба, казалось, делала ее еще более
высокой. Они составляли весьма несообразную пару. Похоже, Минелли не обращал
на это никакого внимания, зато Лаура, похоже, была смущена этим и время от
времени поглядывала через плечо на Криса.
Наконец, она и Пат настояли на том, что им пора идти домой. Девушки
остановились в благопристойном пансионате прямо на главной улице, чтобы
провести уик-энд за созерцанием водопада, и Крис подумал: "Отлично, теперь,
наконец, мы отделаемся от них". Дежурство в карауле всегда изматывало его:
он никак не мог приспособиться к сменам по два часа, и поэтому уставал. Но
Минелли не сдавал позиций и после того, как они добрались до пансионата, и
вскоре девушки согласились пойти поужинать. Минелли и Крис поджидали у
подъезда, пока они вошли внутрь и приводили себя в порядок. Когда же они
вновь появились, Лаура подошла прямиком к Крису и взяла его за руку.
На мгновение его охватила тревога, но он быстро пришел в себя, и вскоре
он и Лаура уже вместе шли вдоль улицы. Минелли и Пат пристроились следом за
ними. - Все в порядке, верно? - прошептала Лаура ему на ухо. - Я предпочла
пойти с тобой.
- Конечно, - ответил он, - это чудесно.
И это действительно так и было. Усталости он больше не чувствовал, и
его будто пронизывала приятная теплота. Глядя сбоку на ее профиль, он
заметил, что ее лицо на самом деле не такое худое, как ему показалось
вначале, и что ее нос был вздернут ровно настолько, чтобы придать ее чертам
пикантный оттенок.
Закончив ужин, все четверо решили вновь навестить водопад. Сумерки все
больше сгущались, наполняясь темнотой, и появились первые звезды. Крис и
Лаура нашли уединенную скамейку и уселись в темноте, плечом к плечу,
прислушиваясь к ровному гулу падающей воды. Воздух был прохладным, с
леденящими частицами водяной пыли. Он обнял ее рукой, желая знать, так ли ей
холодно, как и ему; несомненно, что ей тоже было холодно, потому что она
потеснее прижалась к нему. А затем он повернулся и поцеловал ее, осторожно,
нежно, прямо в губы; это не был долгий поцелуй, но он почему-то знал, что
никогда не забудет его. Он поцеловал ее еще раз, когда они расставались у
подъезда пансионата. Она оставила ему свой адрес.
- Да, - прошептал он. - Я напишу.
- И я тоже буду писать, - прошептала она в холодную и сырую ночную
темноту. - Я буду писать тебе каждый день.

Каждый день, повторила равнина.
Каждый день, замигали звезды.
Я буду писать тебе каждый день...

И она действительно писала, вспомнил он, решительно вышагивая по пятам
за гигантом. Он получил великое множество ее писем, и она получила столько
же от него. Они поженились за неделю до того, как он уехал за океан, и она
ждала все эти годы его возвращения, и все это время они писали, писали,
писали... Горячо любимый Крис, Горячо любимая Лаура, и слова, слова, слова.
Выходя из автобуса в маленьком городке, где она жила, он вскрикнул, когда
увидел ее, стоящую в дверях станции, и она вскрикнула тоже; и годы надежды и
ожидания сплелись в прекрасное мгновенье... которое теперь превратилось в
пыль.

Пыль, сказала равнина.
Пыль, замигали звезды.
Прекрасное мгновенье всего лишь пыль...
Прошлое - это улица, изборожденная временем, подумалось ему, и я иду по
этой улице и могу открыть дверь в любое время, какое захочу, и войти внутрь.
Это привилегия мертвеца, или, может быть, его проклятие, потому что, что
хорошего теперь может быть для меня во времени?

Следующая дверь, открытая им, вела к Эрни, и он прошел в нее и выпил
пива, которое заказывал четырнадцать лет назад.
- Как Лаура? - поинтересовался Эрни.
- Прекрасно, - ответил он.
- А маленький Крис?
- О, с ним тоже все хорошо. В следующем месяце он станет взрослее на
целый год.
Он открыл другую дверь и вошел туда, где перед кухонной плитой стояла
Лаура, и поцеловал ее в шею. - Осторожней! - воскликнула она в притворном
раздражении. - Я из-за тебя едва не пролила подливку.
Он открыл еще одну дверь, это вновь было заведение Эрни. Он быстро закрыл ее. И затем открыл другую... Там он обнаружил себя в баре, полном громко выкрикивавших людей. Вокруг него носились и падали длинные ленты серпантина, ленты и разноцветные шары. Он взорвал один шар, ткнув в него сигаретой, и поднял стакан. - С Новым Годом! - закричал он. - С Новым Годом! - За столиком в углу сидела Лаура, лицо ее выражало страдание. Он подошел к ней, схватил за руку, пытаясь поставить на ноги. - Все хорошо, разве ты не видишь? - сказал он. - Это канун Нового Года. И если мужчина не может себе позволить отправиться на встречу Нового Года, тогда куда же еще он может позволить себе пойти?
- Но, дорогой, ты сказал...
- Я сказал, что я бросил... и я действительно брошу... начиная с завтрашнего дня. - Он закружился в каком-то странном маленьком хороводе, который каким-то образом вновь вынес его к ней. - С Новым Годом, малышка... с Новым Годом!
- С Новым Годом, дорогой, - сказала она и поцеловала его в щеку. И тогда он увидел, что она плакала.
Он выбежал из комнаты в непроглядную ночь.

С Новым Годом, сказала равнина.
С Новым Годом, мигнули звезды.
Пусть все старое будет забыто и никогда не вспомнится...

А гигант все упорно шел вперед, и теперь сверкающая вершина заслоняла уже половину неба. В отчаянии, Крис распахнул еще одну дверь.
Теперь он сидел в кабинете. За столом напротив него - седой мужчина в белом халате. - Взгляните на это вот таким образом, - говорил седой. - Вы только что выздоровели после длительного приступа болезни, к которой вы чрезвычайно склонны, и поскольку вы слишком склонны к ней, то должны постоянно избегать любых и всяких контактов с вирусом, который ее вызывает. У вас очень низкий алкогольный порог, Крис, и, следовательно, вы даже в большей степени находитесь во власти "первой рюмки", чем обычный средний алкоголик. Более того, ваша изменчивая личность, ваше "алкогольное второе я"... практически диаметрально противоположно вашей истинной сущности, и, следовательно, несовместимо с реальностью. И оно на практике реагирует так, как ваше настоящее "я" реагировать и не мечтало, и, с этой точки зрения, способно на поведенческие особенности столь противоположные вашему обычному поведению особенностям, что это может разрушить всю вашу жизнь. Поэтому, я прошу вас, Крис, не давать ему воли. А теперь, до свиданья, и удачи вам. Я рад, что наше учреждение смогло оказать вам столь заметную помощь.
Он знал время, поджидавшее его за следующей дверью, и это было время, которое ему не хотелось освежать в своей памяти. Но дверь открылась сама по себе, и против своей воли он переступил темный порог тех самых лет...
В пятницу вечером он и Лаура переносили сделанные покупки из машины в дом. Стояло лето, и звезды спокойно поблескивали в мягком бархатистом небе. Он устал, как и следовало ожидать к концу недели, но он еще и взвинчен... нестерпимо взвинчен после трех месяцев трезвости. А вечера по пятницам были хуже всего; ранее он всегда проводил их в заведении у Эрни, и пока одна половина его разума напоминала, как мучительно будет он жалеть об этом на следующий день, другая настаивала на продлении эйфории, которую эти вечера ему доставляли... несмотря на то, что знала, как знала это и другая часть, что эйфория эта была не более чем просто глубокое и грубое животное расслабление.
Пакет с картошкой, который он нес, лопнул, и картошка рассыпалась по всему дворику.
- Вот черт! - проговорил он и, присев на корточки, начал собирать ее.
Одна из картофелин выскользнула из его пальцев и упрямо покатилась со двора, и затем вдоль дорожки, а он в ярости бросился за ней, раздраженный и полный решимости не дать ей укатиться совсем. Она задела по пути одно из колес трехколесного велосипеда маленького Криса и закатилась под крыльцо черного входа. Когда он полез за ней, то его пальцы нащупали холодную изогнутую гладкую поверхность, и он внезапно вспомнил про бутылку виски, которую спрятал прошлой весной, вернувшись домой после субботней попойки... спрятал и забыл.
Он медленно вытащил ее. Свет звезд отразился от ее поверхности, и она мягко сверкнула в темноте. Он, не сводя с нее глаз, опустился на колени и почувствовал, как по ним ползет холодная сырость земли. Что страшного, если сделать всего лишь один глоток? вопрошало не покидавшее его внутреннее напряжение. Один глоток, украдкой выпитый в темноте, и все?
Нет, ответил он. Никогда. Да, пронзительно вопило внутреннее напряжение. Только один. Чуть-чуть. Глоток. Поторопись! Если это не судьба, пакет вряд ли бы разорвался. А затем его пальцы, сами собой, свернули пробку, и он поднес бутылку к губам...
Когда он вернулся во дворик, Лаура стояла в дверях, ее высокий тонкий силуэт мягко вырисовывался в свете, падавшем из гостиной. Он присел, и снова начал собирать картофелины, а она, увидев, что произошло, спустилась, посмеиваясь, и стала помогать ему. После этого она вышла на улицу и отправилась к своей сестре, чтобы забрать маленького Криса. К тому времени, когда она вернулась назад, бутылка была наполовину пуста, а внутреннее напряжение исчезло.
Он дождался, пока она повела маленького Криса наверх, чтобы уложить в постель, и тогда сел в машину и поехал к центру города. Направляясь к Эрни.
- Привет, Крис, - с удивлением сказал Эрни. - Что тебе налить?
- Порцию неразбавленного виски и пиво, - ответил он. И тут заметил в конце бара девушку. Это была высокая блондинка с глазами, похожими на голубое горное озеро. Она невозмутимо и с явным расчетом посмотрела в его сторону в ответ на его взгляд. Выпитый перед этим виски придал ему хвастливой смелости; а новый "ерш" еще больше усилил ее. Он прошел вдоль бара в самый конец его и уселся на стул рядом с ней. - Выпьешь со мной? - спросил он.
- Конечно, - сказала она, - почему бы нет?
Он заказал еще и себе, будто паря на крыльях. После целых месяцев, сдобренных лишь имбирным пивом, вся накопившаяся энергия тут же нашла выход, едва рухнули все его ограничения, и его "второе я" алкоголика вышло на подмостки сцены. Завтра он будет ненавидеть то, что он являет сегодняшним вечером, но пока же просто влюблен в то, что являл. Вечером он был богом, покорявшим вершины и скачущим по холмам. Он проводил блондинку до ее квартиры и остался на ночь, а домой вернулся лишь на рассвете, источая запах дешевых духов. Когда на следующее утро он увидел лицо Лауры, ему захотелось убить себя, и, наверное, он сделал бы это, если бы под крыльцом у черного входа не оставалось полбутылки. Но бутылка спасла его, и он снова сорвался.
Это был самый настоящий запой. Чтобы поддерживать его, он продал автомобиль, а через несколько недель он и блондинка оказались в дешевых меблированных комнатах в Каламазу. Она оставалась рядом с ним достаточно долго, помогая пропивать последние деньги, а затем исчезла. А он так и не вернулся к Лауре. Прежде, когда он отправлялся на Улицу Дураков, это было пьянство в одиночку, после которого он еще был в состоянии предстать перед ней. Но сейчас он не мог посмотреть ей в лицо, не мог видеть ее нежную улыбку, ее ласковые глаза. Одно дело причинять ей боль; и совсем другое дело - убивать ее.
Нет, он не вернулся назад; он принял Улицу Дураков как свою судьбу и отправился в путешествие по ней на долгие годы, и годы эти не были приятными. А значит, таким образом, прошлое не было предпочтительнее настоящего.
Сверкающая вершина вздымалась ужасно высоко на фоне испещренного звездами неба. Теперь он мог смело идти к ней, что бы она ни значила; но оставалась еще одна дверь, которую следовало открыть, еще один, последний горький глоток, остававшийся в чаше. Он с мрачной решимостью шагнул назад через бездонную пропасть времени к маленькому бару на Школьной улице и прикончил стакан вина, который заказал там шесть лет назад. Затем подошел к окну и замер, глядя на улицу.
Он стоял так некоторое время, наблюдая, как дети идут из школы домой, и вскоре на глаза ему попался мальчик с глазами Лауры. Тогда горло его сжалось, и улица начала медленно расплываться перед глазами; но он продолжал смотреть, и вскоре мальчик прошел мимо окна, беззаботно болтая со своими приятелями и размахивая портфелем; миновал окно и исчез из вида. В какой-то момент он был почти готов выбежать наружу и закричать: Крис, помнишь ли ты меня?... а затем, по милости божьей, он обратил взор на свои сбитые башмаки, а рассудок дополнил картину потрепанным пиджаком и кисловатым винным запахом его дыханья, и он вновь вернулся в полумрак зала.
А на равнине он вновь закричал:
- Ну почему ты так поздно пришла за мной, госпожа Смерть? Почему ты не
пришла шесть лет назад? Ведь именно тогда я умер на самом деле!
Гигант остановился у основания сверкающей горы и пристально вглядывался вверх, на белоснежные склоны. Самый облик его выражал сострадание, и когда он повернулся, сострадание все еще оставалось в его глазах. - Я не смерть, - сказал он.
- А тогда кто же ты? - спросил Крис. - И куда мы идем?
- Мы не идем никуда. От этого места ты должен проследовать один. Я не могу подняться на вершину; она для меня запретна.
- Но почему я должен взбираться на вершину?
- Ты не должен, но ты хочешь. Ты хочешь подняться на нее, потому что она - смерть. Равнина, которую ты только что пересек и на которой все еще стоишь, являет собой переход от жизни к смерти. Ты неоднократно возвращался к моментам своего прошлого, потому что настоящее, если исключить формальный смысл, для тебя более не существует. Если ты не поднимешься на нее, то будешь постоянно возвращаться к этим моментам.
- И что же я найду на вершине?
- Не знаю. Но одно я знаю определенно: что бы ты ни нашел там, это будет куда более милосердным, чем то, что ты нашел, или найдешь, на равнине.
- Кто ты?
Гигант оглядел равнину. Его плечи обвисли, будто на них опустилась величайшая тяжесть.
- Не существует слова, чтобы выразить, кто я есть, - произнес он через минуту. - Зови меня странником, если угодно; странником, осужденным вечно бродить по этой равнине; странником, периодически вынужденным возвращаться к жизни и отыскивать кого-нибудь, находящегося на грани смерти, и умирать вместе с ним, в ближайшей попутной гостинице, разделить с ним его прошлое и добавить его страдания к своим собственным. Странник, знающий множество языков и обладающий множеством знаний, собранных за многие века; странник, который, по самой природе своих владений, может двигаться, по желанию, сквозь прошлое... Ты очень хорошо знаешь меня.
Крис пристально всматривался в тонко очерченное лицо. Заглядывал в измученные от боли глаза.
- Нет, - сказал он, - я не знаю тебя.
- Но ты очень хорошо знаешь меня, - повторил гигант. - Правда, лишь по описанию и по рисункам, но ни историк не может точно описать человека, основываясь лишь на одних слухах, ни художник не может точно изобразить лицо, которого никогда не видел. Кто я такой, не должно иметь большого значения для тебя. То, что должно быть для тебя важно, это есть ли здесь путь для твоего возвращения к жизни или нет.
И тут в сознании Криса забилась надежда.
- И он есть? Он существует?
- Да, - сказал огромный человек, - есть. Но очень немногие из людей прошли его удачно. Сущность равнины - это всего лишь прошлое, и в этом заключена ее слабость. Прямо сейчас ты имеешь возможность возвращаться в любой момент твоей жизни; но пока ты, делая это, не изменишь свое прошлое, день твоей смерти будет оставаться неизменным.
- Я не понимаю, - сказал Крис.
- Каждый на протяжении своей жизни, - продолжил гигант, - достигает критического момента, в который он должен сделать выбор между двумя главными альтернативами. Зачастую он не очень-то уверен в важности своего выбора, но уверен ли он или нет, альтернатива, которую он выберет, будет определять линию, по которой пойдет его последующая жизнь. Случись так, что эта альтернатива ускорит его смерть, ему следовало бы, как только он окажется в прошлом, вернуться к этому моменту и, выбрав, всего лишь альтернативу, отсрочить ее. Но для того, чтобы так сделать, он должен знать, в какой момент возвратиться.
- Но я знаю, в какой момент, - хрипло сказал Крис. - Я...
Тут огромный человек поднял руку.
- Я знаю, что ты знаешь его, и пережив его вместе с тобой, я его тоже знаю. Но альтернатива, которую ты выбрал, лишь отсрочила твою смерть: ты умер от запоя. Дело в том, что, всякий раз, когда кто-то возвращается в прошлое, он автоматически теряет свою "память" о будущем. Ты уже дважды выбрал ту же самую альтернативу. Если ты вернешься в этот момент еще раз, не будет ли результат таким же? Не уничтожишь ли ты себя... и свою жену, и своего сына... в очередной раз?
- Но я могу попытаться, - сказал Крис. - И если проиграю, я могу
попытаться снова.
- Тогда попытайся. Только не слишком надейся на это. Я знаю критический момент и в своем прошлом, и я вновь и вновь возвращался туда, не для того, чтобы отсрочить смерть, теперь это уж слишком поздно, но хотя бы для того, чтобы освободить себя от этой равнины, и ни разу не преуспел в этом ни на йоту. - В голосе гиганта появилась горечь. - Но этот мой момент и его последствия крепко осели в умах людей. Твой же случай совсем иной. Продолжи. Попытайся. Подумай о времени, о событии, о своих ощущениях, а затем открой дверь. На этот раз я не буду сопровождать тебя как уполномоченный кем-то, я отправлюсь с тобой сам по себе. У меня тоже не будет "памяти" о будущем; но если ты истолкуешь мое присутствие все тем же символическим образом, как делал это и раньше, я смогу помочь тебе. Я действительно не хочу, чтобы ты попал в преисподнюю; вполне достаточно меня и других.
Время, событие, его ощущения. Боже мой!..

Это летняя ночь, и звезды надо мной тихо лежат на темном бархатном покрывале неба. Я направляю свой автомобиль к знакомой дорожке, а мой дом возвышается в ночи как крепость, хранящая свет и тепло; моя цитадель стоит надежно под этими звездами, и в чреве ее я всегда найду безопасность... безопасность, тепло и все-все, что мне нужно... Я направил свой автомобиль к знакомой дорожке, и моя жена сидит со мной рядом в приятной летней темноте... вот я помогаю ей перенести покупки в дом. Моя жена высокая, стройная и темноволосая, у нее добрые глаза, ласковая улыбка и в ней бездна очарования... Тишина, ночь, окружающая нас, сочувствие, звезды над нами; тепло и спокойствие. Это мой дом, моя цитадель, моя душа...

Пакет с картошкой, который он нес, лопнул, и картошка рассыпалась по всему дворику.
- Вот черт! - проговорил он и, присев на корточки, начал собирать ее.
Одна из картофелин выскользнула из его пальцев и упрямо покатилась со двора, и затем вдоль дорожки, а он в ярости бросился за ней, раздраженный и полный решимости не дать ей укатиться совсем. Она задела по пути одно из колес трехколесного велосипеда маленького Криса и закатилась под крыльцо черного входа. Когда он полез за ней, то его пальцы нащупали холодную изогнутую гладкую поверхность, и он внезапно вспомнил про бутылку виски, которую спрятал прошлой весной, вернувшись домой после субботней попойки... спрятал и забыл.
Он медленно вытащил ее. Свет звезд отразился от ее поверхности, и она мягко сверкнула в темноте. Он, не сводя с нее глаз, опустился на колени и почувствовал, как по ним ползет холодная сырость земли. Что страшного, если сделать всего лишь один глоток? вопрошало не покидавшее его внутреннее напряжение. Один глоток, украдкой выпитый в темноте, и все?
Нет, ответил он. Никогда. Да, пронзительно вопило внутреннее напряжение. Только один. Чуть-чуть. Глоток. Поторопись! Если это не судьба, пакет вряд ли бы разорвался. А затем его пальцы, сами собой, свернули пробку, и он поднес бутылку к губам...
И увидел человека.
Он стоял в нескольких ярдах от него. Словно статуя. Неподвижный. Его лицо с тонким чертами было бледным. Глаза - пылающие колодцы боли. Он не произнес ни слова, но продолжал стоять там, и вскоре леденящий ветер ворвался в летнюю ночь, прогоняя прочь тепло. Слова, будто спотыкаясь на ступенях, ведущих к самым затаенным уголкам его сознания, спустились и встали у порога его памяти:

Когда, наконец, Покровитель Глотка Темноты,
Найдет вас на круче над гладью реки,
И чашу предложит, беспечную душу маня,
К губам, чтобы залпом ее осушить - ему не противьтесь.

- Нет, - закричал он, - еще нет! - и вылил содержимое бутылки на землю,
и забросил ее в темноту. Когда он оглянулся вновь, человек исчез.
Не переставая дрожать, он поднялся. Леденящий ветер умчался, и вокруг него была тихая и теплая летняя ночь. На нетвердых ногах он пошел по дорожке и поднялся по ступеням во двор. Там в проеме двери стояла Лаура, ее высокий стройный силуэт мягко вырисовывался в свете, падавшем из гостиной. Лаура, с нежной улыбкой и ласковыми глазами; стакан очарованья, стоящий на пустом баре опустившейся ночи.
Он осушил его до последней капли, и вино ее было сладостным. Когда она увидела рассыпанные по двору картофелины, и, смеясь, спустилась во двор, чтобы помочь ему, он чуть коснулся ее руки.
- Нет, не сейчас, - прошептал он, крепко прижал ее к себе и поцеловал, не осторожно, как целовал ее у водопада, а крепко и жадно, как муж целует свою жену, когда неожиданно начинает понимать, как нуждается в ней.
Минуту спустя она отклонила голову назад и посмотрела ему в глаза. Она улыбалась теплой и нежной улыбкой.
- Мне кажется, что картошка вполне может подождать, - сказала она.
Гигант устремился назад сквозь безмерные пространства лет и вновь продолжил свое вечное странствие под холодными молчаливыми звездами. Недавний успех ободрил его; может быть, если он попытается вновь, то сможет изменить и свое мгновенье.
Подумай о времени, подумай о событиях, подумай об ощущениях; а затем открой дверь...

Стоит весна, и я иду по узким извилистым улицам. Надо мной, в темных и загадочных равнинах ночи мягко светят звезды. Стоит весна, и теплый ветер дует с полей и несет с собой запах всего растущего. Я могу уловить и запах мацы, выпекающейся в глиняных печах... Вот и храм возвышается передо мной, и я иду внутрь и жду около монолитного стола... А вот приближается и первосвященник...

Первосвященник перевернул кожаный мешочек, который принес с собой, и высыпал его поблескивавшее содержимое на стол.
- Сочти их, - сказал он.
Он сделал, что было сказано, и пальцы его дрожали. Каждая монета издавала звенящий звук, когда он бросал ее в мешок. Дзинь... дзинь... дзинь... Когда отзвенела последняя, он завязал мешочек, и сунул его под платье.
- Тридцать? - спросил первосвященник.
- Да. Тридцать.
- Так решено?
Сотни, тысячи, миллионы раз он кивал.
- Да, - сказал он, - решено. Идем, я отведу тебя к нему, и поцелую его в щеку, чтобы ты узнал его. Сейчас он как раз в саду, за городом... Гефсиманским называется сад.

Роберт Янг

---

Сиблинговая позиция (Часть 1)

Конкретные характеристики личности в некоторой степени определяются первоначальной конфигурацией семьи. (Основная теоретическая предпосылка Тоумена)
У старшего брата младшей сестры есть склонность быть лидером, способным усердно и энергично работать и терпеть лишения и испытания. Младший брать старшего брата наилучшим образом чувствует себя тогда, когда о нём заботятся другие. Он склонен считать, что задачи будут выполнены другими. Обаяние и очарование часто являются его отличительной чертой.
Старшая сестра в семье, где есть младшая сестра. Она может действовать излишне самоуверенно, переоценивая свои реальные возможности. Желает властвовать и доминировать над другими. Младшая сестра хочет быть женственной, капризной, непостоянной и своенравной.
Средние дети могут сочетать в себе опыт взросления в двух позициях: младше, чем старший брат или естра,и старше, чем младший брат или сестра.
Предсказуемость характеристик, связываемых с каждой сиблинговой позицией, уменьшается, если разница в возраст между детьми достигает пяти или более лет.
Существует взаимосвязь между развитием личности ребёнка и его функциональной позицией.
Зрелый старший брат позволяет другим брать ответственность на себя. Незрелый старший брат может оказаться догматичным и властным лидером, не способным уважать права других. Личностно незрелый младший брат может пройти по жизни, не принимая никакой ответственности, лишь выдвигая требования и бунтуя против тех, кто стоит выше его.

Из книги Мюррея Боуэна, со ссылкой на Тоумена.

---

О Противоположностях

В человеческих отношениях, в отличие от физики, подобное притягивает подобное.
Чтобы быть счастливым и обрести любовь требуется, всего лишь, быть среднестатистическим.
В таком случае подобному человеку бует проще встретить свою половинку, такую же среднестатистическую.
Куда сложнее если вы бесподобны. В таком случае, бесподобному притянуть бесподобное намного сложнее,
по нескольким причинам. Одна из них заключается в том, что бесподобных людей куда меньше,
их всего лишь около двадцати процентов населения земли.
И второе: отбор происходит по слишком большому числу критериев и пременных, которыми изобилует,
выходящий за границы понимания среднестатистического, человек.
Вывод прост. Чтобы обрести любовь, нужно быть банальным или быть рождённым только для того,
чтобы иметь семью, что, впрочем, тоже весьма банально.

---

Разновидности избалованности

— Сверхпотворство;
— Вседозволенность:
"Всё, что случается с этими детьми всегда происходит не по их вине, а по вине кого-то другого.
Такие дети ищут своё место в жизни, всё время оправдывая себя, и их очень трудно научить принимать ответственность на себя."
— Доминирование;
— Сверхопека, приводящая к избалованности:
"Это может усилить их одиночество и зависимость от родителей."

Бернис Б. Грюнвальд, Гарольд В. Макаби.

---

На реке

В тот момент, когда он уже начал было подумывать, что Река
предоставлена всецело лишь ему одному, Фаррел вдруг увидел на берегу
девушку. Вот уже почти два дня, два речных дня, он плыл вниз по течению. Он
был убежден, хотя и не мог выяснить этого наверняка, что время на этой Реке
мало что имеет общего с реальным временем. Были тут и дни и ночи, это так, а
от одного заката до другого протекали двадцать четыре часа. И все-таки между
тем временем, в котором он когда-то жил, и теперешним существовала какая-то
неуловимая разница.
Девушка стояла у самого края воды и махала маленьким носовым платком.
Очевидно, ей нужно переехать на другой берег. Что ж? Работая шестом, он
погнал плот по спокойной воде к небольшой заводи. В нескольких ярдах от
берега плот коснулся дна, и Фаррел, опершись о шест, чтобы удержать плот на
месте, взглянул вопросительно на незнакомку. Он был удивлен при виде ее
молодости и красоты, а этого, по его предположению, никак не должно было
быть. Допустим, что он сам создал ее, тогда вполне логично, что он создал ее
приятной на вид. Ну, а если нет, тогда было бы крайне нелепо предполагать,
что лишь только потому, что тебе тридцать лет, другим для разочарования в
жизни также потребуется достичь именно этого возраста.
Волосы девушки, коротко подстриженные, были лишь чуть темнее яркого
полуденного солнца. У нее были голубые глаза, россыпь веснушек усеяла ее
маленький носик, слегка прихватив и щеки. Она была тонкой и гибкой и
сравнительно высокой.
- Могу ли я сесть на ваш плот и поплыть с вами вместе? - донесся ее
вопрос с берега - их разделяло несколько ярдов. - Мой собственный сорвало
этой ночью с причала и унесло, и я с утра иду пешком.
Фаррел заметил: ее желтенькое платье в нескольких местах порвано, а
изящные домашние туфли, охватывающие лодыжки, в таком состоянии, что их
оставалось лишь выбросить.
- Разумеется, можно, - ответил он. - Только вам придется добираться до
плота вброд. Я не могу подогнать его ближе.
- Это ничего...
Вода оказалось ей по колено. Фаррел помог незнакомке взобраться на плот
и усадил рядом с собой, затем сильным толчком шеста погнал плот на середину
Реки. Девушка встряхнула головой так, словно некогда носила длинные волосы,
и, забыв, что теперь они коротко пострижены, хотела подставить их ветру.
- Меня зовут Джил Николс, - сказала она. - Впрочем, теперь это неважно.
- А меня Клиффорд, - ответил он, - Клиффорд Фаррел.
Она сняла мокрые туфли и чулки. Положив шест, он сел рядом с ней.
- Я уже было начал подумывать, что на этой Реке я один-одинешенек.
Свежий встречный ветерок дул на Реке, и она подставила ему лицо, будто
надеясь, что волосы начнут развеваться. Ветерок старался вовсю, но сумел
только слегка взъерошить маленькие завитки, спадавшие на матовый лоб.
- Я тоже так думала.
- По моим предположениям, эта Река являлась лишь плодом моего
воображения, - сказал Фаррел. - Теперь я вижу, что ошибался - если, конечно,
вы сами не плод моего воображения. Она с улыбкой посмотрела на него.
- Не может быть! А я думала, что вы...
Он улыбнулся в ответ. Улыбнулся впервые за целую вечность.
- Быть может, сама Река - аллегорический плод нашей с вами фантазии.
Быть может, и вам следует пройти такой же путь. Я хочу сказать, что и вам
нужно плыть вниз по темно-коричневому потоку с деревьями по сторонам и
голубым небом над головой. Верно?
- Да, - сказала она. - Я всегда думала, что, когда придет время, все
будет выглядеть именно так.
Его осенила неожиданная мысль.
- Я считал это само собой разумеющимся, ибо попал сюда по доброй воле.
Вы тоже?
- Да...
- Наверное, - продолжал он, - два человека, выражающие какую-то
абстрактную идею посредством одной и той же аллегории, способны воплотить
эту аллегорию в реальность. Быть может, на протяжении ряда лет мы, сами того
не сознавая, вызывали Реку к существованию.
- А потом, когда время пришло, мы бросились плыть по ее течению... Но
где находится эта Река, в каком месте? Не может быть, чтобы мы все еще
пребывали на Земле.
Он пожал плечами.
- Кто знает? Возможно, реальность имеет тысячи различных фаз, о которых
человечество ничего не знает. Не исключено, что мы в одной из них... Сколько
времени вы уже плывете по Реке?
- Немногим больше двух дней. Я сегодня несколько замешкалась, потому
что вынуждена была идти пешком.
- Я на ней почти два дня, - сказал Фаррел.
- В таком случае я отправилась первой... первой бросилась плыть...
Она выжала чулки и разложила их на плоту сушить, потом поставила
неподалеку от них свои запачканные туфли. Некоторое время она молча смотрела
на них.
- Интересно все-таки, зачем мы все это проделываем в такое время, -
заметила она. - Ну какая для меня теперь разница, будут ли мои чулки сухими
или мокрыми?
- Говорят, привычка - вторая натура, - сказал он.
- Прошлый вечер в гостинице, в которой остановился на ночь, я побрился.
Правда, там имелась электробритва, но мне-то, спрашивается, с какой стати
было беспокоиться.
Она криво усмехнулась.
- Что же, и я вчера вечером в гостинице, где остановилась на ночь,
приняла ванну. Хотела было сделать укладку, да вовремя опомнилась. Похоже,
не так ли?
Да, так, но он промолчал. Впрочем, что тут скажешь? Постепенно разговор
перешел на другие темы. Сейчас плот проплывал мимо маленького островка. Тут
на Реке было множество таких островков - большей частью маленьких, лишенных
растительности насыпей из песка и гравия, правда, на каждом из них хоть одно
деревцо, да имелось. Он взглянул на девушку. Видит ли и она этот остров?
Взгляд ее подсказал ему, что видит.
И тем не менее он продолжал сомневаться. Трудно было поверить, что два
человека, которые по сути никогда и в глаза друг друга не видели, могли
трансформировать процесс смерти в аллегорическую форму, живую до такой

степени, что ее невозможно было отличить от обычной действительности. И еще
более трудно было поверить, что те же самые два человека могли так вжиться в
эту иллюзию, что даже встретились там друг с другом.
Все происходящее было чересчур странным. Он ощущал окружающее вполне
реально. Дышал, видел, испытывал радость и боль. Да, дышал, видел и в то же
время знал, что фактически не находится на Реке по той простой причине, что
в другой реальной фазе действительности сидит в своем автомобиле, стоящем в
гараже с включенным двигателем, а двери гаража крепко заперты на замок.
И тем не менее каким-то образом - каким, он не мог понять - Фаррел
находился на этой Реке, плыл вниз по течению на странном плоту, которого он
в жизни никогда не строил и не покупал, о существовании которого не знал,
пока не обнаружил себя сидящим на бревнах два дня назад. А может, два
часа?.. Или две минуты?.. Секунды?..
Он не знал. Все, что ему было известно, так это то (субъективно по
крайней мере), что почти сорок восемь часов прошло с той поры, как он увидел
себя на Реке. Половину этого времени он провел непосредственно на самой
Реке, а другую - в двух пустых гостиницах; одну он обнаружил на берегу
вскоре после обеда в первый день, другую - во второй.
Еще одна странность озадачивала его здесь. По Реке почему-то оказалось
невозможным плыть по ночам. Не из-за темноты, хотя в темноте плыть опасно, а
вследствие непреодолимого отвращения, которое он испытывал, отвращения,
связанного со страхом и страстным желанием прервать неотвратимую поездку на
срок достаточно долгий, чтобы отдохнуть. Достаточно долгий, чтобы обрести
покой. Но почему покой, спросил он себя. Разве не к вечному покою несет его
Река? Разве полное забвение всего не является единственным реальным покоем?
Последняя мысль была банальной, но другого ничего не оставалось.
- Темнеет, - промолвила Джил. - Вскоре должна появиться гостиница.
Ее туфли и чулки высохли, и она снова надела их.
- Как бы нам не пропустить ее. Вы следите за правым берегом, я за
левым.
Гостиница оказалась на правом берегу. Она стояла у самой кромки воды.
Маленький волнолом вдавался в воду на десяток футов. Привязав к нему плот за
причальный трос, Фаррел ступил на толстые доски и помог взобраться Джил.
Насколько он мог судить, гостиница, внешне по крайней мере, ничем не
отличалась от двух предшествующих, в которых он ночевал до этого.
Трехэтажная и квадратная, она сверкала в сгустившихся сумерках теплым
золотом окон.
Интерьер по существу также оказался во всем похожим, а небольшие
отличия зависели, безусловно, от сознания Джил, поскольку и она ведь должна
была принять участие в создании этой гостиницы. Небольшой вестибюль, бар и
большая столовая. На второй и третий этажи вела, извиваясь, лестница из
полированного клена, а вокруг горели электрические лампочки, вмонтированные
в газовые рожки и керосиновые лампы.
Фаррел оглядел столовую.
- Похоже, мы с вами отдали дань старому колониальному стилю, - сказал
он.
Джил улыбнулась.
- Ну, это потому, что у нас с вами, видимо, много общего, так я
полагаю?
Фаррел показал на сверкающий автомат-пианолу в дальнем углу комнаты и
сказал:
- Однако же кто-то из нас немного напутал. Этот автомат никакого
отношения к колониальному стилю не имеет.
- Боюсь, тут отчасти виновата я. Точно такие автоматы стояли в тех двух
гостиницах, где я ночевала до этого.
- По-видимому, наши гостиницы исчезают в ту же минуту, как мы покидаем
их. Во всяком случае я не заметил и признака ваших отелей... Вообще меня не
покидает желание понять, являемся ли мы с вами той единственной силой, на

которой все держится? Быть может, как только мы, да... как только мы уезжаем
- вся эта штука исчезает. Допускаю, конечно, что она существовала и до этого
вполне реально.
Она показала на один из обеденных столов. Застланный свежей полотняной
скатертью, он был сервирован на двоих. У каждого прибора горели в серебряных
подсвечниках настоящие свечи - то есть настоящие настолько, насколько могли
быть настоящими предметы в этом странном мире.
- Ужасно хочется знать, что же все-таки мы будем есть.
- Полагаю, обыкновенную пищу, какую мы всегда едим проголодавшись.
Прошлым вечером у меня оставалось денег на одного цыпленка, и именно он
оказался на столе, когда я сел обедать.
- Интересно, каким образом нам удается творить подобные чудеса, когда
мы решились на такой отчаянный шаг, - сказала девушка и добавила: - Пожалуй,
надо принять душ.
- Пожалуй, да...
Они разошлись в душевые. Фаррел вернулся в столовую первым и стал ждать
Джил. За время их отсутствия на полотняной скатерти появились два больших
закрытых крышками подноса и серебряный кофейный сервиз. Каким образом эти
предметы очутились там, он не мог понять, да, впрочем, и не слишком утруждал
себя этим.
Теплый душ успокоил его, наполнив блаженным чувством довольства. У него
даже появился аппетит, хотя Фаррел и подозревал, что это ощущение столь же
реально, сколь та пища, которой ему предстояло удовлетворить его. Но какое
это имеет значение? Он подошел к бару, достал бутылку крепкого пива и со
смаком выпил. Пиво оказалось холодным, вяжущим и тут же ударило в голову.
Вернувшись в столовую, он увидел, что Джил уже спустилась вниз и ожидает его
в дверях. Она как могла заштопала дыры на платье, вычистила туфли. На ее
губах была губная помада, а на щеках немного румян. И тут он окончательно
понял, что она в самом деле чертовски красива.
Когда они сели за стол, свет в зале слегка померк, а из пианолы-
автомата послышалась тихая музыка. Кроме двух закрытых подносов и кофейного
прибора на волшебной скатерти стояла материализованная полоскательница.. При
свете свеч медленно, смакуя каждый кусочек, они съели редиску, морковь. Джил
налила дымящийся кофе в голубые чашечки, положила сахару и добавила сливок.
Она "заказала" себе на ужин сладкий картофель и вареный виргинский окорок, а
он - бифштекс и жаркое по-французски. Пока они ели, пианола-автомат тихо
наигрывала в гостиной, а пламя свеч колыхалось под нежным дуновением ветра,
проходившего сквозь невидимые прорези в стенах.
Покончив с едой, Фаррел направился в бар и вернулся оттуда с бутылкой
шампанского и двумя фужерами. Наполнив их, они чокнулись.
- За нашу встречу, - провозгласил он, и они выпили. Затем они танцевали
в пустом зале. Джил была в его руках легка, как ветер.
- Вы, наверное, танцовщица? - сказал он.
- Была...
Он промолчал. Музыка звучала как волшебная флейта. Просторный зал был
полон мягкого света и легких невидимых теней.
- А я был художником, - произнес он спустя некоторое время. - Одним из
тех, чьи картины никто не покупает и кто продолжает творить и поддерживает
себя обманчивыми надеждами и мечтой. Когда я впервые начал рисовать, то мои
картины казались мне вполне стоящими и прекрасными. Однако этой уверенности
хватило ненадолго, и, придя к выводу, что своими картинами мне не заработать
даже на картофельное пюре, я сдался, и вот теперь я здесь.
- А я танцевала в ночных клубах, - сказала Джил. - Не совсем стриптиз,
но нечто близкое к этому.
- Вы замужем?
- Нет, а вы женаты?
- Только на искусстве. Правда, я распрощался с ним недавно. С того
самого момента, как взялся за раскраску визитных карточек.
- Интересно, никогда не думала, - сказала она, - что все будет
выглядеть именно таким вот образом. Я имею в виду процесс смерти. Всякий
раз, представляя себе эту Реку, я видела себя одинокой.
- Я тоже, - сказал Фаррел и добавил: - Где вы жили, Джил?
- Рапидс-сити.
- Послушайте, так ведь и я там живу. Видимо, это каким-то образом
связано с нашей встречей в этом странном мире. Жаль, что мы не знали друг
друга раньше.
- Что же, теперь мы восполнили этот пробел.
- Да, это, конечно, лучше, чем ничего.
Некоторое время они продолжали танцевать молча. Гостиница спала. За
окном темно-коричневая под звездами ночи несла свои воды Река. Когда вальс
кончился, Джил сказала:
- Я думаю, завтра утром мы встанем, не так ли?
- Конечно, - ответил Фаррел, глядя ей в глаза. - Конечно, встанем. Я
проснусь на рассвете - я знаю, что проснусь. Вы тоже?
Она кивнула.
- Это обязательное условие пребывания здесь... вставать с рассветом.
Это и еще необходимость прислушиваться к шуму водопада.
Он поцеловал ее. Джил замерла на минутку, а затем выскользнула из его
рук.
- Спокойной ночи, - бросила она и поспешно ушла из зала.
- Спокойной ночи, - прозвучало ей вслед.
Некоторое время он стоял в опустевшей гостиной. Теперь, когда девушка
ушла, пианола умолкла, свет ярко вспыхнул и утратил теплоту. Фаррел услышал
шум Реки. Шум Реки навевал ему тысячи печальных мыслей. Среди них часть были
его собственные, другие принадлежали Джил.
Наконец он тоже покинул зал и взошел по лестнице. На минутку
приостановившись возле дверей Джил, он поднял руку, чтобы постучать, и
замер. Слышались ее движения в комнате, легкий топот ее босых ног по полу,
шелест платья, когда она его снимала, собираясь лечь в постель. Потом мягкий
шорох одеяла и приглушенный скрип пружин. И все время сквозь эти звуки
доносился до него тихий, печальный говор Реки.
Он опустил руку, повернувшись, зашагал через холл в свой номер и
решительно захлопнул за собой дверь. Любовь и смерть могут шествовать рядом,
но флирт со смертью - никогда!
Пока он спал, шум Реки усилился, и к утру ее властный говор гремел в
его ушах. На завтрак были яйца и бекон, гренки и кофе, подаваемые невидимыми
духами; в сумрачном свете утра слышался печальный шепот Реки.
С восходом солнца они отправились дальше, и вскоре гостиница скрылась
из виду.
После полудня до них стал доноситься шум водопада. Сначала он был еле
слышен, но постепенно усилился, возрос, а Река сузилась и теперь текла меж
угрюмых серых скал. Джил подвинулась ближе к Фаррелу, он взял девушку за
руку. Вокруг плясали буруны, то и дело окатывая их ледяной водой. Плот
швыряло то туда, то сюда по прихоти волн, но перевернуться он не мог, потому
что не здесь, на порогах, а там, за водопадом, должен был наступить конец.
Фаррел, не отрываясь, смотрел на девушку. Джил спокойно стояла, глядя
вперед, словно стремнины и пороги для нее на существовали, как и вообще
ничего не существовало, кроме нее самой и Фаррела.
Он не ожидал, что смерть наступит так скоро. Казалось, что теперь,
когда он встретился с Джил, жизнь должна бы продлиться еще некоторое время.
Но видимо, этот странный мир, вызванный ими к реальности, был создан не
затем, чтобы спасти их от гибели.
Но разве гибель - это не то, что ему нужно? А? Неужели неожиданная
встреча с Джил в этом странном мире повлияла на его решимость и тем более на
решимость Джил? Эта мысль поразила его, и, перекрывая шум бурлящего потока и
грохот водопада, он спросил:
- Чем вы воспользовались, Джил?
- Светильным газом А вы?
- Угарным.
Больше они не проронили ни слова.
Далеко за полдень Река снова расширилась, а крутые скалы постепенно
сменились пологими берегами. Где-то вдали смутно виднелись холмы, и даже
небо поголубело. Теперь грохот водопада стих, а сам водопад, казалось,
находился где-то далеко впереди. Быть может, это еще не последний день в их
жизни.
Наверняка не последний. Фаррел понял это сразу же, как только увидел
гостиницу. Она стояла на левом берегу и появилась перед самым заходом
солнца. Теперь течение было сильным и очень быстрым потребовались их
совместные усилия, чтобы загнать плот за маленький волнолом. Запыхавшиеся и
промокшие до нитки, они стояли, прильнув друг к другу, до тех пор, пока не
отдышались немного. Затем вошли в гостиницу.
Их встретило тепло, и они обрадовались ему. Выбрав себе номера на
втором этаже, Фаррел и Джил обсушили одежду, привели себя в порядок, а потом
сошлись в столовой, чтобы поужинать Джил "заказала" ростбиф, Фаррел -
запеченную картошку и лангет. Никогда в жизни он не ел ничего более вкусного
и смаковал во рту каждый кусочек. Боже, что за счастье быть живым! Удивившись
собственной мысли, он уставился па пустую тарелку. Счастье быть живым?!
Если так, то зачем сидеть в автомобиле с включенным мотором за
запертыми дверьми гаража в ожидании смерти? Что он делает на этой Реке?
Фаррел взглянул в лицо Джил и по смущению в ее глазах понял, что и для нее
облик всего этого мира изменился. И было ясно, что как она ответственна за
его новый взгляд на вещи, так и он ничуть не меньше виноват перед ней.
- Почему ты это сделала, Джил? - спросил он. - Почему ты решилась на
самоубийство?
Она отвела взор.
- Я же говорила, что выступала в ночных клубах в сомнительных танцах,
хотя и не в стриптизе... в строгом смысле этого слова. Мой номер был не так
уж плох, но все же достаточно непристоен, чтобы пробудить во мне что-то
такое, о чем я даже не подозревала. Так или иначе, но однажды ночью я
сбежала и спустя некоторое время постриглась в монахини.
Она посидела молча немного, он тоже. Затем девушка взглянула ему прямо
в глаза:
- Забавно все-таки с этими волосами, какое они могут, оказывается,
иметь символическое значение. У меня были очень длинные волосы. И они
составляли неотъемлемую часть моего номера на сцене. Его единственную
скромную часть, ибо только они прикрывали мою наготу во время выступления.
Не знаю почему, но волосы стали для меня символом скромности. Однако я не
догадывалась об этом до тех пор, пока не стало поздно. С волосами я еще
могла как-то оставаться сама собой: без них я почувствовала себя лишней в
жизни. И я... я опять убежала, теперь уже из монастыря в Рапидс-сити. Там
нашла работу в универмаге и сняла маленькую квартирку. Но одной скромной
работы оказалось недостаточно - мне нужно было чего-то еще. Пришла зима, и я
свалилась с гриппом. Вы, наверное, знаете, как он иногда изматывает
человека, каким подавленным чувствуешь себя после этого. Я... Я...
Она взглянула на свои руки. Они лежали на столе и были очень худыми и
белыми, как мел. Печальный рокот Реки наполнил комнату, заглушив звуки
музыки, льющейся из пианолы-автомата. А где-то на фоне этих звуков слышался
рев водопада.
Фаррел посмотрел на свои руки.
- Я, должно быть, тоже переболел, - сказал он. - Видимо, так. Я
чувствовал какую-то опустошенность и тоску. Испытывали вы когда-нибудь
настоящую тоску? Эту огромную, терзающую вашу душу пустоту, которая окружила
и давит на вас, где бы вы ни находились. Она проходит над вами огромными
серыми волнами и захлестывает, душит. Я уже говорил, что не мой отказ от
искусства, которым я хотел заниматься, виноват в том, что я нахожусь на этой
Реке, во всяком случае не виноват прямо. Однако тоска являлась реакцией на

это. Все для меня потеряло смысл. Похоже на то, когда долго ждешь
наступления веселого Рождества, а когда оно наступило, находишь чулок
пустым, без рождественских подарков. Будь в чулке хоть что-нибудь, я,
пожалуй, чувствовал бы себя лучше. Но там ничего не было совершенно. Сейчас
мне ясно, это была моя ошибка, что единственный способ найти что-то в чулке
- это положить туда требуемое в ночь перед Рождеством. Я понял, что пустота
вокруг является просто отражением моего собственного бытия. Но тогда я этого
не знал.
Он поднял взор и встретился с ней взглядом.
- Почему нам нужно было умереть, чтобы найти друг друга и жаждать
жизни?.. Почему мы не могли встретиться подобно сотням других людей в летнем
парке или в тихом переулке? Почему нам надо было встретиться на этой Реке,
Джил? Почему?
Она в слезах встала из-за стола.
- Давайте лучше танцевать, - сказала она. - Будем танцевать всю ночь.
Они плавно кружились в пустом зале, музыка звенела вокруг, захватив их;
лились печальные и веселые, хватающие за душу мелодии, которые то один, то
другой вспоминал из той далекой жизни, которую они покинули.
- Это песня из "Сеньора Прома", - сказала она.
- А вот эту, которую мы сейчас танцуем, я слышал в те далекие дни,
когда был совсем ребенком и думал, что влюблен.
- И вы любили? - спросила она, нежно глядя на него.
- Нет, не тогда, - ответил он. - И вообще никогда... до сегодняшнего
дня.
- Я тоже вас люблю, - сказала она, и из пианолы-автомата полилась
задушевная музыка, продолжавшаяся всю ночь. На рассвете она сказала:
- Я слышу зов Реки, а вы?
- Да, слышу, - ответил он.
Фаррел пытался пересилить этот зов, Джил тоже, но безуспешно. Они
оставили в гостинице невидимых духов, пляшущих в предрассветной мгле, вышли
на мостик, сели на плот и отчалили. Течение алчно подхватило их и понесло,
водопад загремел победным хором. Впереди над ущельем в тусклых лучах
восходящего солнца курился легкий туман.
Усевшись на плоту, обнявшись за плечи, они плотнее прижались друг к
другу. Теперь даже воздух был наполнен шумом водопада, и по Реке стлался
сизый туман. Вдруг сквозь туман смутно замелькали неясные очертания какого-
то предмета. "Неужели еще один плот?" - подумал Фаррел. Он устремил взгляд
сквозь прозрачную пелену и увидел песчаный берег, маленькое деревцо. Какой-
то остров...
Внезапно он понял, что означают острова на этой Реке. Никто из них, ни
он, ни Джил, не хотят смерти, а значит, эти островки являются
аллегорическими островами спасения. Значит, еще можно отсюда выбраться живым
и невредимым!
Вскочив на ноги, он схватил шест и начал толкать им плот.
- Джил, помоги-ка мне! - вскричал он. - Это наш последний шанс на
спасение.
Девушка тоже увидела остров и тоже все поняла. Она присоединилась к
Фаррелу, и они принялись вместе работать шестом. Но теперь течение стало
свирепым, стремнины - неистовыми. Плот качало и швыряло из стороны в
сторону. Остров приближался, постепенно увеличиваясь в размерах.
- Сильней, Джил, сильней, - задыхаясь, шептал Фаррел. - Нам надо
вернуться. Надо выбраться отсюда.
Но потом он понял, что им ничего не удастся сделать, что, несмотря на
их совместные усилия, течение продолжает нести их дальше, мимо последнего на
этой Реке островка, связывающего их с жизнью. Оставался только единственный
выход. Фаррел сбросил ботинки.
- Джил, держи крепче шест! - закричал он, схватил в зубы кончик линя,
бросился в кипящую стремнину и поплыл изо всех сил к острову.
Плот резко накренился, шест вырвался из рук Джил, и ее сбросило на
бревна. Однако Фаррел ничего этого не видел, пока не достиг острова и не
оглянулся. В его руках оставалось как раз столько троса, чтобы успеть
обмотать им маленькое деревцо и крепко привязать к нему плот. Когда линь
натянулся, деревцо покачнулось, плот рывком остановился на расстоянии каких-
нибудь пяти-шести футов от края пропасти. Джил стала на четвереньки,
отчаянно стараясь удержаться на плоту и не сорваться. Схватив трос обеими
руками, Фаррел хотел подтянуть плот к себе, но течение было настолько
сильным, что с равным успехом он мог бы попытаться придвинуть остров к
плоту.
Маленькое дерево кренилось, корни его трещали. Рано или поздно его
вырвет с корнем из земли, и плот исчезнет в пучине. Оставалось только одно.
- Джил, где твоя квартира? - закричал он, перекрывая грохот водопада и
шум Реки.
Слабый, еле слышный ответ донесся до него.
- Дом 229, Локаст-авеню, квартира 301.
Он был поражен. Дом 229 по Локаст-авеню - так они же соседи! Вероятно,
проходили мимо друг друга десятки раз. Быть может, встречались и забыли. В
городе такие вещи случаются на каждом шагу.
Но не на этой Реке.
- Держись, Джил! - закричал он. - Я сейчас доберусь до тебя в обход.
...Неимоверным усилием воли Фаррел очнулся и оказался в своем гараже.
Он сидел в автомашине, голова гудела от адской, тупой боли. Выключив
зажигание, он вылез из автомашины, распахнул двери гаража и выскочил на
пронзительно холодный вечерний зимний воздух. Он спохватился, что оставил
пальто и шляпу на сиденье.
Пусть! Он вдохнул полной грудью свежий воздух и потер снегом виски.
Затем бросился бежать по улице к соседнему дому. Успеет ли? В гараже
потеряно минут десять, не больше, но, может быть, время на Реке движется
гораздо быстрее? В таком случае прошло много часов с тех пор, как он покинул
остров, и плот уже успел сорваться в водопад.
А что, если никакого плота, Реки и девушки со светлыми, как солнышко,
волосами вообще нет? Что, если все это просто привиделось ему во сне, в том
самом сне, который подсознание нарисовало, чтобы вырвать его из рук смерти?
Мысль эта показалась ему нестерпимой, и он отбросил ее.
Добежав до дома, Фаррел ворвался в подъезд. Вестибюль был пуст, лифт
занят. Он бегом проскочил три лестничных пролета и остановился перед дверью.
Заперто.
- Джил! - закричал он и вышиб дверь.
Она лежала на кушетке, лицо ее при свете торшера было бледным, как
воск. На ней было то самое желтое платьице, которое он видел в своем сне, но
не порванное, и те же туфли, но не запачканные.
Однако волосы остались такими же, какими они запомнились ему на Реке, -
коротко постриженными, слегка вьющимися. Глаза были закрыты.
Он выключил газ на кухне и широко распахнул окна в квартире. Подняв
девушку на руки, он бережно отнес ее к самому большому окну на свежий
воздух.
- Джил! - шептал он. - Джил!
Веки ее дрогнули и приоткрылись. Голубые, наполненные ужасом глаза, не
мигая смотрели на него. Но постепенно ужас сменился пониманием окружающего,
и она узнала Фаррела. И тогда он понял, что для них той Реки уже больше не
существует.

Роберт Янг.

---

Убийца

Музыка гналась за ним но белым коридорам. Из-за одной двери слышался «Вальс веселой вдовы». Из-за другой — «Послеполуденный отдых фавна». Из-за третьей — «Поцелуй еще разок!». Он повернул за угол — «Танец с саблями» захлестнул его шквалом цимбал, барабанов, кастрюль и сковородок, ножей и вилок, жестяными громами и молниями. Все это схлынуло, когда он чуть не бегом вбежал в приемную, где расположилась секретарша, блаженно ошалевшая от Пятой симфонии Бетховена. Он шагнул вправо, потом влево, словно рукой помахал у нее перед глазами, но она так его и не заметила.
Негромко зажужжал радиобраслет.
— Слушаю.
— Пап, это я, Ли. Ты не забыл? Мне нужны деньги.
— Да, да, сынок. Сейчас я занят.
— Я только хотел напомнить, пап, — сказал браслет.
Голос сына потонул в увертюре Чайковского к «Ромео и Джульетте», она вдруг затопила длинные коридоры.
Психиатр шел по улью, где лепились друг к другу лаборатории и кабинеты, и со всех сторон на него сыпалась цветочная пыльца мелодий. Стравинский мешался с Бахом, Гайдн безуспешно отбивался от Рахманинова, Шуберт погибал под ударами Дьюка Эллингтона. Секретарши мурлыкали себе под нос, врачи насвистывали — все по-утреннему бодро принимались за работу, психиатр па ходу кивал им. У себя в кабинете он просмотрел кое-какие бумаги со стенографисткой, которая все время что-то напевала, потом позвонил по телефону наверх, полицейскому капитану. Несколько минут спустя замигала красная лампочка и с потолка раздался голос:
— Арестованный доставлен для беседы в кабинет помер девять.
Он отпер дверь и вошел, позади щелкнул замок.
— Только вас не хватало, — сказал арестант и улыбнулся.
Эта улыбка ошеломила психиатра. Такая она была сияющая, лучезарная, она вдруг осветила и согрела комнату. Она была точно утренняя заря в темных горах, эта улыбка. Точно полуденное солнце, внезапно проглянувшее среди ночи. А над этой хвастливой выставкой ослепительных зубов спокойно и весело блестели голубые глаза.
— Я пришел вам помочь, — сказал психиатр и нахмурился.
Что-то в комнате было не так. Он ощутил это еще в дверях. Неуверенно огляделся. Арестант засмеялся.
— Вас удивляет, что тут так тихо? Просто я кок-пул радио.
«Буйный», — подумал врач.
Арестант прочел его мысль, улыбнулся и успокоительно поднял руку:
— Нет-нет, я так только с машинками, которые тявкают.
На сером ковре валялись осколки ламп и клочки проводов от сорванного со степы радио. Не глядя на них, чувствуя, как его обдает теплом этой улыбки, психиатр уселся напротив пациента; необычная тишина давила, словно перед грозой.
— Вы — мистер Элберт Брок, именующий себя Убийцей?
Брок удовлетворенно кивнул.
— Прежде, чем мы начнем... — мягким проворным движением оп снял с руки врача радиобраслет. Взял крохотный приемник в зубы, точно орех, сжал покрепче — крак! — и вернул ошеломленному психиатру обломки с таким видом, точно оказал и себе и ему величайшее благодеяние. — Вот так-то лучше.
Психиатр во все глаза глядел на загубленный аппарат.
— Немало с вас, должно быть, взыскивают за убытки.
— Наплевать! — улыбнулся пациент. — Как поётся в старой песенке. «Мне плевать, что станется со мною!» — вполголоса пропел он.
— Начнем? — спросил врач.
— Извольте. Первой жертвой — одной из первых — был мой телефон. Гнуснейшее убийство. Я запихал его в кухонный поглотитель. Забил бедняге глотку. Несчастный задохся насмерть. Потом я пристрелил телевизор!
— М-мм, — промычал психиатр.
— Всадил в кинескоп шесть пуль. Отличный был трезвон, будто разбилась, люстра.
— У вас богатое воображение.
— Весьма польщен. Всегда мечтал стать писателем.
— Не расскажете ли, когда вы возненавидели телефон?
— Он напугал меня еще в детстве. Один мой дядюшка называл его Машина-призрак. Бесплотные голоса. Я боялся их до смерти. Стал взрослым, но так и не привык. Мне всегда казалось, что он обезличивает человека. Если ему заблагорассудится, он позволит вашему «я» перелиться но проводам. Л если не пожелает — просто высосет его, и на другом конце провода окажетесь уже не вы, а какая-то дохлая рыба, не живой теплый голос, а одна сталь, медь и пластмасса. По телефону очень легко сказать не то, что надо; вовсе и не хотел этого говорить, а телефон все переиначил. Оглянуться не успел, а уже нажил себе врага. И потом телефон — необыкновенно удобная штука! Стоит и прямо-таки требует — позвони кому-нибудь, а тот вовсе не желает, чтобы ему звонили. Друзья звонят мне, звонят, звонят без конца. Черт побери, ни минуты покоя. Не телефон — так телевизор, или радио, или патефон. А если не телевизор, не радио и не патефон, так кинотеатр тут же на углу или кинореклама на облаках. С неба теперь льет не дождь, а мыльная пена. Л если не слепят рекламой на небесах, так глушат джазовой музыкой в каждом ресторане; едешь в автобусе на работу — и тут музыка и реклама. А если не музыка, так служебный селектор и главное орудие пытки — радиобраслет: жена и друзья вызывают меня каждые пять минут. И что за секрет у этих удобств, чем они так соблазняют людей? Обыкновенный человек сидит и думает: делать мне нечего, скучища, а на руке этот самый наручный телефон — дайка позвоню старику Джо. Алло, алло! Я люблю жену, друзей, вообще человечество, очень люблю... Но вот жена в сотый раз спрашивает: «Ты сейчас где, милый?» — а через минуту вызывает приятель и говорит: «Слушай, отличный анекдот: один парень...» А потом какой-то чужой дядя орет: «Вас вызывает Статистическое бюро. Какую резинку вы жуете в данную минуту?» Ну, знаете!
— Как вы себя чувствовали всю эту неделю?
— А так — вот-вот взорвусь. Или начну биться головой о стенку. В тот день в конторе я и сделал, что надо.
— А именно?
— Плеснул воды в селектор. Психиатр сделал пометку в блокноте.
— И вывели его из строя?
— Конечно! Вот было весело! Стенографистки забегали как угорелые! Крик, суматоха!
— И вам на время полегчало, а?
— Еще бы! А днем меня осенило — я кинул свой радиобраслет на тротуар и растоптал. Кто-то как раз заверещал: «Говорит Статистическое бюро, девятый отдел. Что вы сегодня ели на обед?» — и тут я вышиб из машинки дух.
— И вам еще полегчало, а?
— Я вошел во вкус. — Брок потер руки. — Дайка, думаю, подниму единоличную революцию, надо же человеку освободиться от разных этих удобств! Кому они, спрашивается, удобны? Друзьям-приятелям? «Здорово, Эл, решил с тобой поболтать, я сейчас в Грин-Хилле, в гардеробной. Только что я их тут всех сокрушил одним ударом. Одним ударом, Эл! Удачный денек! А сейчас выпиваю по этому случаю. Я решил, что тебе будет любопытно». Еще удобно моему начальству — я разъезжаю по делам службы, а в машине радио, и они всегда могут со мной связаться. Связаться! Мягко сказано. Связаться, черта с два! Связать по рукам и ногам! Заграбастать, зацапать, раздавить, измолотить всеми этими радиоголосами. Нельзя на минуту выйти из машины, непременно надо доложить; «Остановился у бензоколонки, зайду в уборную». — «Ладно, Брок, валяйте». «Брок, чего вы столько возились?» — «Виноват, сэр!» — «В другой раз не копайтесь!» — «Слушаю, сэр!» Так вот, доктор, знаете, что я сделал? Купил кварту шоколадного мороженого и досыта накормил свой передатчик.
— Почему вы избрали для этой цели именно шоколадное мороженое?
Брок чуть призадумался, потом улыбнулся:
— Это мое любимое лакомство.
— Вот как, — сказал врач.
— Я решил: черт подери, что годится для меня, годится и для радио в моей машине.
— Почему вы решили накормить передатчик именно мороженым?
— В тот день была жара. Врач помолчал.
— И что же дальше?
— А дальше наступила тишина. Господи, какая благодать! Ведь это самое радио трещало без передышки! Брок, туда, Брок, сюда, Брок, доложите, когда пришли, Брок, доложите, когда ушли, хорошо, Брок, обеденный перерыв, Брок, перерыв кончился, Брок, Брок, Брок, Брок... Я наслаждался тишиной, прямо как мороженым.
— Вы, видно, большой любитель мороженого.
— Я ездил, ездил и все слушал тишину. Как будто тебя укутали в отличнейшую мягкую фланель. Тишина. Целый час тишины! Сижу в машине и улыбаюсь, и чувствую: в ушах — мягкая фланель. Я наслаждался, я просто упивался — это была Свобода!
— Продолжайте!
— А потом я вспомнил, что есть такие портативные диатермические аппараты. Взял один напрокат и в тот же вечер повез в автобусе домой. А в автобусе полным-полно замученных канцелярских крыс, и все переговариваются по радиобраслетам с женами: я, мол, уже на Сорок третьей улице... на Сорок четвертой... на Сорок девятой... поворачиваю на Шестьдесят первую. А один супруг бранится: «Хватит тебе околачиваться в баре, черт возьми! Иди домой и разогрей обед, я ужо па Семидесятой!» А репродуктор орет «Сказки венского леса» — точь-в-точь канарейка натощак насвистывает про свои лакомые зернышки. И тут я включаю свой диатермический аппарат! Помехи! Перебои! Все жены отрезаны от брюзжанья замученных за день мужей. Все мужья отрезаны от жен, на глазах у которых милые отпрыски только что запустили камнем в окно! «Венский лес» срублен под корень, канарейке свернули шею. Тишина! Пугающая, внезапная тишина. Придется пассажирам автобуса вступить в беседу друг с другом. Они в страхе, в ужасе, как перепуганные овцы!
— Вас забрали в полицию?
— Пришлось остановить автобус. Ведь и впрямь музыка превратилась в кашу, мужья и жены не знали, на каком они свете. Шабаш ведьм, сумбур, светопреставление. Митинг в обезьяннике! Прибыла аварийная команда, меня мигом засекли, отчитали, оштрафовали, я и оглянуться не успел, как очутился дома — понятно, без аппарата.
— Разрешите вам заметить, мистер Брок, что до сих нор ваш образ действий кажется мне не слишком... э-э... разумным. Если вам не правятся радиотрансляция, служебные селекторы, приемники в автомобилях, почему бы вам не вступить в общество радионенавистников? Подавайте петиции, добивайтесь запретов и ограничений в законодательном, конституционном порядке. В конце концов у нас же демократия!
— А я — так называемое меньшинство, — сказал Брок. — Я уже вступал во всякие общества, вышагивал в пикетах, подавал петиции, обращался в суд. Я протестовал годами. И все меня поднимали на смех. Все просто обожают радио и рекламу. Я один такой урод — не иду в ногу со временем.
— Но тогда, может быть, вам следует сменить ногу, как положено солдату? Надо подчиняться большинству.
— Но они хватают через край. Послушать немножко музыки, изредка «связаться» с друзьями, может, и приятно, но они-то воображают: чем больше, тем приятнее. Я прямо озверел! Прихожу домой — жена в истерике. Отчего, почему? Да потому, что она полдня не могла со мной связаться. Помните, я малость поплясал на своем радиобраслете? Ну вот, в этот вечер я и задумал убийство собственного дома.
— Что же, мне так и записать?
— По смыслу это совершенно точно. Я решил убить его, умертвить. Дом у меня из таких, знаете, чудо техники: разговаривает, поет, мурлычет, сообщает погоду, декламирует стишки, пересказывает романы, звякает, брякает, напевает колыбельную песенку, когда ложишься в постель. Станешь под душ — он тебя глушит ариями из опер, ляжешь спать — обучает испанскому языку. Этакая болтливая пора, в ней полно электронных оракулов! Духовка тебе лопочет: «Я пирог с вареньем, я уже испекся!» — или: «Я — жаркое, скорей подбавьте подливки» — и прочий младенческий вздор. Кровати укачивают тебя на ночь, а утром встряхивают, чтоб проснулся! Этот дом терпеть не может людей, верно вам говорю! Парадная дверь так и рявкает: «Сэр, у вас башмаки в грязи!» Л пылесос гоняется за тобой по всем комнатам, как собака, не дай бог уронишь щепотку пепла с папиросы — сразу всосет. О боже милостивый!!
~ Успокойтесь, — мягко посоветовал психиатр.
— Помните песенку Гилберта и Салливена «Веду обидам точный счет и уж за мной не пропадет»? Всю ночь я подсчитывал обиды. А рано поутру купил револьвер. На улице нарочно ступал в самую грязь. Парадная дверь так и завизжала: «Надо ноги вытирать! Не годится пол марать». Я выстрелил этой дряни прямо в замочную скважину. Вбежал в кухню, а там плита скулит: «Скорей взгляни! Переверни!» Я всадил пулю в самую середку механической яичницы — и плите пришел конец. Ох, как она зашипела и заверещала: «Я перегорела!» Потом завопил телефон, прямо как капризный ублюдок. И я сунул его в поглотитель. Должен вам заявить честно и откровенно: я ничего не имею против поглотителя, он пострадал за чужие грехи. Теперь-то мне его жалко — очень полезное приспособление и притом безобидное, словечка от него не приятнее. Я прямо озверел! Прихожу домой — жена в истерике. Отчего, почему? Да потому, что она полдня не могла со м!ной связаться. Помните, я малость поплясал на своем радиобраслете? Ну вот, в этот вечер я и задумал убийство собственного дома.
— Что же, мне так и записать?
— По смыслу это совершенно точно. Я решил убить его, умертвить. Дом у меня из таких, знаете, чудо техники: разговаривает, поет, мурлычет, сообщает погоду, декламирует стишки, пересказывает романы, звякает, брякает, напевает колыбельную песенку, когда ложишься в постель. Станешь под душ — он тебя глушит ариями из опер, ляжешь спать — обучает испанскому языку. Этакая болтливая пора, в ней полно электронных оракулов! Духовка тебе лопочет: «Я пирог с вареньем, я уже испекся!» — или: «Я — жаркое, скорей подбавьте подливки» — и прочий младенческий вздор. Кровати укачивают тебя на ночь, а утром встряхивают, чтоб проснулся! Этот дом терпеть не может людей, верно вам говорю! Парадная дверь так и рявкает: «Сэр, у вас башмаки в грязи!» Л пылесос гоняется за тобой по всем комнатам, как собака, не дай бог уро-нишъ щепотку пепла с папиросы — сразу всосет. О боже милостивый!!
~ Успокойтесь, — мягко посоветовал психиатр.
— Помните песенку Гилберта и Салливена «Веду обидам точный счет и уж за мной не пропадет»? Всю ночь я подсчитывал обиды. А рано поутру купил револьвер. На улице нарочно ступал в самую грязь. Парадная дверь так и завизжала: «Надо ноги вытирать! Не годится пол марать». Я выстрелил этой дряни прямо в замочную скважину. Вбежал в кухню, а там плита скулит: «Скорей взгляни! Переверни!» Я всадил пулю в самую середку механической яичницы — и плите пришел конец. Ох, как она зашипела и заверещала: «Я перегорела!» Потом завопил телефон, прямо как капризный ублюдок. И я сунул его в поглотитель. Должен вам заявить честно и откровенно: я ничего не имею против поглотителя, он пострадал за чужие грехи. Теперь-то мне его жалко — очень полезное приспособление и притом безобидное, словечка от него не
услышишь, знай себе мурлычет, как спящий лев, и переваривает всякий мусор.' Непременно отдам его в починку. Потом я пошел и пристрелил телевизор, эту коварную бестию! Это Медуза, которая каждый вечер своим неподвижным взглядом обращает в камень миллионы людей, сирена, которая поет, и зовет, и обещает так много, а дает так ничтожно мало... но я всегда возвращался к ней, возвращался и надеялся на что-то до последней минуты, и вот — бац! Тут моя жена заметалась, точно безголовая индюшка, злобно закулдыкала, завопила па всю улицу. Явилась полиция. И вот я здесь.
Он блаженно откинулся на спинку стула и закурил.
— Отдавали ли вы себе отчет, совершая все эти преступления, что радиобраслет, репродуктор, телефон, радио в автобусе, селектор у вас на службе — все это либо чужая собственность, либо сдается напрокат?
— Я готов проделать это еще раз, и да поможет мне бог.
Психиатр едва не зажмурился от сияющей благодушной улыбки пациента.
— И вы не желаете воспользоваться помощью Службы душевного здоровья? Вы готовы за все ответить?
— Это только начало, — сказал Брок. — Я — знаменосец скромного меньшинства, мы устали от шума, оттого, что нами вечно помыкают, и командуют, и вертят на все лады, и вечно глушат нас музыкой, и вечно кто-нибудь орет — делай то, делай это, иди туда, теперь сюда, быстрей, быстрей! Вот увидите. Начинается бунт. Мое имя войдет в историю!
— Гм-м... — Психиатр, казалось, призадумался.
— Попятно, это не сразу сделается. На первых порах все были очарованы. Великолепная выдумка эти полезные и удобные штуки! Почти игрушки, почти забава! Но люди чересчур втянулись в эту игру, зашли слишком далеко, все паше общество попало в плен к механическим нянькам — и запуталось и уже не умеет выпутаться, даже не умеет само себе признаться, что запуталось. Вот они и мудрствуют, как и во всем прочем: таков, мол, наш век! Таковы условия жизни! Мы — нервное поколение! Но помяните мое слово, семена бунта уже посеяны. Обо мне раззвонили на весь мир по радио, показывали меня и по телевидению и в кино — вот ведь парадокс! Дело было пять дней назад. Про меня узнали миллиарды людей. Следите за биржевыми отчетами. Ждите в любой день. Хоть сегодня. Вы увидите, как подскочит спрос на шоколадное мороженое!
— Ясно, — сказал психиатр.
— Теперь, надеюсь, мне можно вернуться в мою милую одиночную камеру? Я собираюсь полгода наслаждаться одиночеством и тишиной.
— Пожалуйста, — спокойно сказал психиатр.
— За меня не бойтесь, — сказал, вставая, мистер Брок. — Я буду себе сидеть да посиживать и наслаждаться этой мягкой фланелью в ушах.
— Гм-м, — промычал психиатр, направляясь к двери.
— Не унывайте, — сказал мистер Брок.
— Постараюсь, — отозвался психиатр.
Он нажал на незаметную кнопку, подавая условный сигнал, дверь отворилась, он вышел в коридор, дверь захлопнулась, щелкнув замком. Он вновь шагал один по коридорам мимо бесчисленных дверей. Первые двадцать шагов его провожали звуки «Китайского тамбурина». Их сменила «Цыганка», затем «Пасакалья» и какая-то там минорная фуга Баха, «Тигровый рэгтайм», «Любовь — что сигарета». Он достал из кармана сломанный радиобраслет, точно раздавленного богомола. Вошел к себе в кабинет. Тотчас зазвенел звонок и с потолка раздался голос:
— Доктор?
— Только что закончил с Броком, — отозвался психиатр.
— Диагноз?
— Полная дезориентация, но общителен. Отказывается признавать простейшие явления окружающей действительности и считаться с ними.
— Прогноз?
— Неопределенный. Когда я его оставил, он с наслаждением затыкал себе уши воображаемыми тампонами.
Зазвонили сразу три телефона. Запасной радиобраслет в ящике стола зажужжал, словно раненый кузнечик. Замигала красноватая лампочка и защелкал вызов селектора. Звонили три телефона. Жужжало в ящике. В открытую дверь вливалась музыка. Психиатр, что-то мурлыча себе под нос, надел новый радиобраслет, щелкнул селектором, поговорил минуту, снял одну телефонную трубку, поговорил, снял другую трубку, поговорил, снял третью, поговорил, нажал кнопку радиобраслета, поговорил негромко, размеренно, лицо его было невозмутимо спокойно, а вокруг гремела музыка, мигали лампочки, снова звонили два телефона, и руки его непрестанно двигались, и радиобраслет жужжал, и его вызывали по селектору, и с потолка звучали голоса. Так провел он остаток долгого служебного дня, овеваемый прохладным кондиционированным воздухом, сохраняя то же невозмутимое спокойствие; телефон, радиобраслет, селектор, телефон, радиобраслет, селектор, телефон, радиобраслет, селектор, телефон, радиобраслет, селектор, телефон, радиобраслет...

Рей Бредбери.

@музыка: Scorpions

@настроение: so-so

---

Ответ на тему: "О стервах"

Представим такую ситуацию: молодой человек, накоторого не особо обращали внимание в школе, а если подобное и было, то только для того, чтобы оскорбить или унизить. Попав в новое учебно заведение, где люди повзрослели и уважение к себе для них выше всякого рода пошлых развлечени, молодого человека начинают искушать соблазны, в виде стройных ножек и приятных очаровательных искренних улыбок. Так же представим, что мышление у молодого человка вербальное, то есть опыт может отложиться лишь после того, как он обговорен по нескольку раз со всеми, кто только не успел уйти во-время. Одиночество для него - гнетуще. Будет ли он вести себя подобно рыцарю без страха и упрёка или поддастся искушению и будет вкушать плоды новой жизни? Без каких-либо эксперриментальных данных сказать весьма сложно, хотя может быть и проводились исследоания в этой области. Сказать могу одно: одиночество для мужчины - не тоже самое, что одиночество для женщины: она более социальна и общение, взаимодействие с окружающими для неё необходимы как воздух. Так же можно сказать о том, что большее колличество женщин умеют дружить с мужчинами, чем наоборот, хотя экспериментально это, опять-таки не подтверждено. И последнее - внимание для женщин так же не маловажно, как и общение. Какие выводы можно сделать из вышесказанного?
Если заглянуть в биологию, можно сказать, что женщина - моногамная биологическя особь. Полигамны - мужчины. Следовательно, если женщина склонна к полигамии, причины этого нужно искать в детстве, по всей видимости могла сказаться какая-либо психическая травма, так же не исключено влияние культуры, которая навязывает особо впечатлительным общепринятые манеры поведения. Термин "стерва", если вообще есть такой термин в чём ясомневаюсь, увы, не способен охватить всей глубины переживаний человека, которого этим словом можно охарактеризовать. Как аналитический психолог, предлагаю подходить к любой проблемме глубинно и основательно. Мы не можем судить человека по внешним проявлениям его поведения, но мы можем рассмотреть прошлое этого человека и сказать где именно дорога свернула в неверном направлении. Остаётсявыбрать лишь позицию: помочь человеку, либо бросить его на едине с собой, чего хуже просто не может быть.

@музыка: Flamenko Gitar

---

Мысль №22

«Жизнь коротка. Её едва хватает, чтобы совершить достаточное количество ошибок. А уж повторять их - недопустимая роскошь.»

К. Прутков - инженер.

@музыка: Aerosmith

---

Неопределённость

Уже не так давно, чуть больше пяти лет назад, подобное состояние было мне знакомо и даже, я бы сказал больше, такое чувство, будто я вернулся домой. Для кого-то может быть интересно, почему я употребил слово "уже" в самом начале своего повествования, отвечу: раньше срок в пять лет показался бы мне огромным, сейчас же, когда время летит с невероятной скоростью, время потеряло своё былое величие. Та неопределённость, что вновь вошла в мою жизнь, как старый друг, занимает всё моё внимание и наталкивает на определённые чувства, воспоминания. Учёба позади. Теперь если когда и надо будет набераться знаний, это будет уже полностью осознанный выбор, сделанный "для себя". Впереди будущее, со своими планами, мечтами, большими надеждами. Крах мировых финансовых ориентиров, предательство любимой, потеря большей части портфельных активов, препятствия вставшие на пути к созданию собственной международной компании. Это лишь небольшая часть тех переживаний, что не дают мне стабилности, определённости, веры в собственные силы, в общем во всё то, что может материализовывать человеческую мысль в действительность. Позавчера я слил свой капитал на валютном рынке. Искать виноватого: будь то высокая волатильность на рынке, эмоциональный настрой, глупая мысль. Винить себя - мысль глупая вдвойне. Единственное что нужно сделать - научиться! Увидеть тот опыт, что подарила тебе жизнь. Однако хочется бросить всё к чертям, найти "стабильную надёжную работу" и вкалывать там до позеленения, пока в голове не останется ничего, кроме пива в кампании друзей, да ящика по ночам. Что делать если твои цели намного выше тех, что ставит перед собой большая часть населения земли? Нужно принять урок и научиться! Но самое сложное не в том, чтобы понять смысл того, что преподнесла жизнь, но снова встать и идти дальше. Если не получается раз, второй, третий, о чём это может говорить: о том, что ты ни на что не годен или на то, что мало времени уделял процессу обучения? А что если и то и другое? Наверно в таких случаях нужно чётко наметить ориентиры, описать то, куда ты хочешь попасть, кем хочешь стать и какие шаги должен для этого предпринимать. Когда предаёт любимая, когда теряешь все деньги, это не самое страшное. Главное, что есть жизнь. Если бы её не было, всё это н имело бы смысла. Пора перестать ждать некого звонка на телефон, пора перестать жалеть себя. Урок таков: нужно научиться вставать с колен и достойно идти дальше к своей цели, какой бы сложной она не была. Создание, внешне миниатюрного бизнеса, оказалось столь грандиозной идеей, что я оказался не готов к этому: слишком много ресурсов, слишком много навыков, слишком большой опыт. Если у меня и были бы ресурсы, отсутствие опыта у меня и команды погубило бы всё дело на этапе создания. Искать новые пути решения - это ещё один урок. И тоже не такой уж и простой, хотя и имеет одно из очень простых решений: устроиться на работу.

---

Мысль № 17

«Невозможное - невозможно. Например, невозможно двигаться быстрее света... Впрочем, если это и было бы возможно - стоит ли стараться? Всё равно никто не увидит и не оценит.»

К. Прутков - инженер.

---

Мысль №5

«Относительность знаний - великая вещь. Утверждение "2 плюс 2 равно 13" относительно ближе к истине, чем "2 плюс 2 равно 41". Можно даже сказать, что переход к первому от второго есть проявлеорческой зрелости, научного мужества и неслыханный прогресс науки - если не зать, что 2 плюс 2 равно четырём.
В арифметике мы это знаем, но ликовать рано. Например, в фзике 2 плюс 2 оказывается меньше четырёх - на деффект массы. А в таких тонких науках, как социология и этика, - так там не то что 2 плюс 2, но даже 1 плюс 1 - это то ли будущая семья, то ли сговор с целью ограбления банка.»

К. Прутков - инженер.

@музыка: Flamenko Gitar

@настроение: So-so

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

По Пути к Дому

20 августа (23:45)
Возвращаюсь домой от матушки с рюкзаком за спиной и спальным мешком в руке. Возле дома правительства увидел двух малотрезвых молодых людей, направляющихся в том же направлении, что и я. Один из них постоянно ругался, видимо был обижен какой-то девушкой. Я вышел на дорогу перед ними. Тот, что был более молчалив поначалу, обратил внимание на мой рюкзак; Затем, видимо, стал меня звать. После того, как я проигнорировал, он стал нести непристойности и угрожать, что догонит.
В пятистах метрах от остановки "больница" я увидел многочисленную группу "строителей". Поняв, что от меня просто так не отстанут, а возможно и действительно попытаются догнать, я подошёл к скамейке и поставил на неё спальник.
повернувшись в сторону преследователей, увидел одного из них, довольно-таки шустро приближающегося ко мне. Когда он подошёл, спросил, почему я не остановился и замахнулся левой рукой. Я выставил защиту и, когда его попытка повторилась, атаковал его. Я расчитывал на помощь строителей и, что он отступит, встретив отпор. Этого не произошло, он захотел подраться, я начал отступать. После нескольких, ни к чему не приведших, выпадов (парирований) он, отступив, взял мой спальный мешок и начал убегать. Кинувшись за ним, ударил его с ноги по чём-попало, он выронил мешок. "Строители" решили убраться подальше. Подошёл его приятель. Я немного отступив стал звонить другу.
Мой звонок явно прибавил ему энтузиазма и он решил пробежаться за мной. Я перешёл дорогу. За мной они не пошли. Минут через пять подъехал друг с приятелем. На машине направились в стотону их движения. У кинотеатра Родина увидели их и, блокировав дорогу, уже собрались выходить, чтобы отбить спальник. Однако они подошли к группе людей. Друг вызвал подмогу. Время шло. Эти двое п одолжили путь и на остановке поймали машину. Проследив их до микрорайона, скоординировали машину поддержки. Они остановились у магазина и один из них пошёл за пивом. Подъехала "канарейка" в которую я незамедлительно пересел. Поведав сотрудникам милиции всю историю от начала и до конца, мы блокировали их машину. Вооружившись автоматами они вышли из машины и потребовали их предъявить документы.
Таким образом спальник снова со мной. И спасибо моим друзьям! ...что они есть.

---

Довольно трудно сформулировать всё то, что так хочется получить, чего хочется ждать, как себя вести в тех или иных условиях, будучи достойным себя и своих друзей. Проблемы в личных отношениях не могут не возникать у людей, чьё развитие не остановилось на одном определённом уровне, пи условии наличия мотивации развиваться дальше и простого творческого любопытства. Но личные отношения на то и называются личными, что они касаются лишь тех личностей, которые завязаны в отношения. Что вызывает моё недовольство так это то, что нерешённые проблемы и действия приведшие к проблемной ситуации придаются гласности и становятся достоянием общественности, которой по мимо хлеба требуются сплетни для продуктивного развития своей обыденной банальной скучной жизни. Я не пытаюсь сказать, будто моя жизнь не является скучной и обыденной, порой, а зачастую так оно и есть, увы, но я не стремлюсь влезать в чужие отношения и проблемы связанные с ними не являются моей "пищей". В общем- то самые близкие и дорогие друзья являются теми немногими людьми, которые имеют тайный допуск к священным отношениям двух людей, они могут, наблюдая со стороны, дать "объективную" оценку относительно сложившейся ситуации и тем более, если того потребует ситуация, дать "золотой совет" тому, кто в нём совершенно не нуждается. Да, в современном обществе очень мало самодостаточных, полноценных психически, людей, способных самим разобраться не только в окружающей сложной обстановке и людях принявших в ней участие, но и в самих себе, однако же нужно уважать себя и того, кому доверился. Достаточно один раз назвать человека плохим или подумать о возможности этого, как Ваше желание не замедлит исполнится и человек станет плохим. Только хорошее!!! И уж тем более если вы любите близких вам людей, желаете им блага, думать о них нужно только хорошее, тем более когда они нуждаются в вашей крепкой руке, уверенном взгляде. Библия гласит: "...просите и будет Вам даровано..." (это не точная цитата). Да, нужно просить и верить в то, что это случится, зачастую так оно и бывает, если мы искренни, но просить нужно не человека, но Бога. Он в нас самих, мы наделены божественной силой, Святым Духом, мы посвящены в таинство его бытия, точно так же как сам Бог. Следует ли отсюда, что мы должны так уж далеко ходить, чтобы наше желание исполнилось? Нет, мы творцы своих желаний, мы сами творцы божественного на земле. Если мы просим о любви, даруйте её всем и каждому и не заставит вас долго ждать тот час, когда вы встретите подобную беззаветную, искреннюю, бескорыстную любовь. Если вы мечтаете о друзьях, подобных тем, что были описаны Александром Дюма старшим в произведении "Три мушкетёра", станьте таких другом для всех страждущих и вы обретёте друзей о которых могли мечтать. Если вы просите о внимании, большем чем уже есть, задайтесь вопросом: "от добра добра не ищут" и если вы из тех, кто считает что надо жить не хорошо, но отлично, и если вы представляете собой ценность, которая действительно достойна внимания, то тем более не нужно сидеть сложа руки и ждать пока внимание придёт само собой. Я пришёл к мнению, что восхищаются людьми не те, кто сам достоин восхищения, но те, кто достоин лишь жалости. Это однобокая версия, точно так же можно сказать с точностью, да наоборот. Суть не в этом: хотите внимания, дайте его другому и вы будете вознаграждены. И последнее чтобы хотелось сказать... прощать - очень тяжёлая наука, Этому посвящено отличное произведение "Граф Монте- Кристо", так вот, если вы считаете, что способны на прощение и прощаете человека, но в то же время постоянно вспоминаете о том, что он совершил проступок, да в добавок ко всему ещё и указали на то, что соблаговолили его простить великодушно... подобного рода деяния скрывают в себе завуалированный эгоизм и ущербность. Простить значит ни дать и словом понять человеку, что что-то произошло, простить, значит забыть, дать ему руку и обнять его - значит простить!!! Все выше написанное является моим сугубо консервативным взглядом на честь и то, как человек должен вести себя. Каждый совершает ошибки, понимание этого принесёт в нашу жизнь свободу и доверие, а способность к самопожертвованию и прощению - дружбу и любовь.

---

Цитата

Где есть любовь - нет места крайностям.

---

Значимый Другой

Всегда ли значимый человек воспринимается "близким"?

Скорее всего можно выделить два уровня значимости:
—Внутренняя
—Внешняя
Внутренняя значимость - душевное, субъективно положительное отношение к человеку.
Если же мы причисляем к таким людям тех, кто нас не знает или держится отстранённо, очевидно имеет место проекция или это второй уровень.
Внешняя значимость - социальный факторы влияющие на значимость этого человека: деньги, влияние, власть и др.

Каждый ли из "близких" всегда значим?

Скорее всего здесь имеет место "миграционый эффект", то есть близкие нам люди: родственники и друзья могут входить в ядро "значимых" а могут и нет, также быть исключены или востановлены.

*значимость; может ли символ быть значимым другим?*

@музыка: Space

@настроение: Доброе утро!